долой пьянство

 

СБОРНИК СТАТЕЙ

священника

Г. ПЕТРОВА

 

ИЗДАНИЕ УКРАИНСКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ

КИЕВ — 1991 г.

 

Долгие годы в духовном сне пребывало наше Отечество, замерли высшие запросы духа, перестали люди искать истину в её полноте, забыты были христианские добродетели. Причин тому много, одна из них — в духовной неправде, которая, постепенно созревая, развилась в обществе. И способствовала этому крепкому сну в немалой степени одна злая сила, издавна подтачивающая организм народа, имя ей — пьянство.

Православная Церковь всегда боролась с пьянством, ибо опьянённый видом своим порочит образ и подобие Божие, данные ему Творцом. «Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют» (1Кор. 6, 9–10). Но чем же особенно опасно пьянство? Прежде всего тем, что трансформируясь из обыденного, привычного действия в пагубную всепоглощающую страсть, оно ведёт к полному самоуничтожению личности, разрушению сотворённого Вседержителем. А в конечном счёте — к безусловному вырождению и гибели нации. Поэтому отрезвление народа считаем одной из насущных задач Церкви.

Книга, которую вы держите в руках, издавалась почти сто лет назад, в 1903 году. Страшно осознавать, что век спустя мы опять должны бить во все колокола, поднимая народ на борьбу против разлагающего действия алкоголя на душу и тело соотечественников. Сколько горя и слёз несёт спиртное в семьи наши, сколько добрых дел не сделано, сколько хороших книг не прочитано... Как помочь одурманенному лихим зельем человеку вновь дышать полной грудью, приобщаясь к истинному, подлинному, высокому — и в вере, и в культуре, и в науке? Автор сборника статей священник Г. Петров даёт свои ответы. И они по многим позициям вполне созвучны сегодняшнему дню. Наблюдения и описанный им опыт практической работы поможет не только пастырям Церкви, но и всем тем, кому небезразличны судьбы Отечества, кто стоит за духовное возрождение народа. Тем более, что книга, написанная доходчивым и образным языком, несомненно имеет определённую историческую и литературную ценность. Интересны, на наш взгляд, и точные, сохранившие актуальность и по ныне социологические наблюдения автора, размышления его об ответственности интеллигенции, деятелей культуры и науки за духовное обнищание нации, за дурной пример пьянства и разгильдяйства, подаваемый простому труженику.

«...Итак отвергнем дела тьмы и облечёмся в оружия света. Как днём, будем вести себя благочинно, не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти» (Рим. 13, 12–13). Всем миром будем стремиться к тому, чтобы победить то зло, что приносит водка в жизнь Отечества и конкретного человека. Об этом думы автора и наши помыслы.

 

Филарет, митрополит

Киевский и всея Украины

Клич друзьям трезвости

«Кто есть жив человек,
отзовися».

Вторую тысячу лет существует уже русский народ; много за это время он пережил всякого рода невзгод и напастей. Жгли его и грабили дикие степные народы: печенеги, половцы, турки, берендеи; двести лет душили под своим игом азиаты — монголы; кровавыми слезами Русь обливалась от внутренних раздоров: усобицы князей, страшные казни Иоанна Грозного, тяжёлые смуты самозванщины губили силы страны. Частые пожары превращали в груды развалин людные города, испепеляли каждогодно сотни сёл и деревень; голод и мор опустошали, обезлюживали целые области. И всё это осилил, превозмог русский народ; стряхнул с своих могучих плеч врагов — поработителей, стал сильным, свободным, разросся, заселил степи, заполонил громадные города. Пред одним только богатырём склонил свою буйную голову, опустил свои могучие руки, отдался в полон и платит ему несчетные дани и подати. Богатырь этот — зелено вино.

 

По русскому славному царству,

На кляче разбитой верхом,

Один богатырь разъезжает

И взад, и вперёд, и кругом.

 

Покрыт он дырявой рогожей,

Мочалы вокруг сапогов,

На брови надвинута шапка,

За пазухой пенника штоф.

 

Ко мне, горемычные люди,

Ко мне, молодцы, поскорей!

Ко мне, молодицы и девки, —

Отведайте водки моей!..

 

И кто его водки отведал,

От ней не отстанет никак,

И всадник его провожает

Услужливо в ближний кабак.

 

Стучат и расходятся чарки,

Рекою бушует вино,

В кабак до последней рубахи

Добро мужика снесено...

 

Дерутся и режутся братья,

И мать дочерей продаёт,

Плач, песни, и вой, и проклятья, —

Питейное дело растёт![1]

 

Питейное дело растёт, а с ним вместе растёт и народное горе. Какие страшные деньги пропиваются народом; сколько чрез пьянство губится здоровья, сколько чрез вино проливается крови, горьких слёз, — нет тому ни меры, ни счёту. Если бы на месте каждого кабака (да что каждого, хотя бы одного из десяти) у нас стояла школа, если бы у нас в народе расходилось столько дешёвых, дельных, разумных копеечных книжек, сколько расходится штофов и полуштофов, — каким бы просвещённым был наш серый, деревенский люд! Богат наш мужик умом от природы; наделил его Господь щедро разумом, только спит этот разум глубоким сном и ждёт не дождётся, скоро ли над Русью займётся новая пора, скоро ли школа и добрая разумная книга забредут в глухие посёлки и деревни и разгонят умственную тьму, научат мужика и думать, и чувствовать, и жить — по-человечьи, по правде Божьей, по любви Христовой.

Если бы все деньги, что пропиваются на вине, употребить на дело, не жила бы наша деревня в тесных, душных избушках, — везде стояли бы светлые, просторные дома; не пахал бы мужик убогой ковырялкой — вековой сохой, взрывал бы он грудь матери сырой земли плугом глубоким; не пух бы народ губерниями с голоду, не бродил бы тысячами под окнами с сумой; для хворых были бы везде больницы, для сирых детей приюты, для бездомных стариков и старух богадельни. Да мало ли чего доброго, и доброго так необходимого, можно бы было сделать у нас на Руси... если бы не проклятое если.

Удивительно одно: всем очевидно страшное зло, причиняемое народу пьянством, и сравнительно с величиною бедствия ничего почти не делается для устранения зла. Когда ту или другую область страны охватывает какое-нибудь стихийное бедствие: появляется эпидемия — чума или холера, неурожай и голод охватывают обширный край, во всех слоях общества происходит оживление: собираются пожертвования, организуются отряды сестёр и братьев милосердия, устраиваются столовые, врачебные пункты, посылаются летучие отряды врачей, — и бедствие голода или заразной болезни быстро ослабевает, вредные последствия его в значительной степени уменьшаются, благодаря дружной, спешной и энергичной помощи со стороны. Пьянство же — беда народная, не областная и не временная, а общерусская, повсеместная и вековая, постоянная; и посмотрите, что делается у нас для борьбы с этим злом: на стотридцатимиллионную Русь жалкая тысяча каких-то малюсеньких чайных, несколько десятков скромных, никому неизвестных обществ трезвости, да 5–10 худосочных журнальчиков, взывающих, подобно гласу, вопиющему в пустыне, к равнодушным читателям об отрезвлении народа. Пора пробудиться от позорной, преступной спячки, пора собраться с силами и во всеоружии знания, горячей любви к народу выступить на энергичную борьбу с застарелым, глубоко и широко пустившим корни народным недугом. Ждать, когда народ сам отрезвится, невозможно. Пока взойдёт солнце, роса очи выест. Тёмного надо просветить, спящего разбудить, слабого укрепить. Кто есть жив человек, отзовися! Кто искренно радеет о народном благе, кто сердцем болеет о народных скорбях и недугах, приди ближнему на помощь, будь милосердным самарянином, удели часть своего времени, труда, сил и способностей на великое святое дело отрезвления народа. Пастырь, в церкви, с кафедры и в домах при требах, говори о стыде и позоре опьянения для человека. Человек — ведь живой образ и подобие Божие; какое оскорбление и кощунственное издевательство — из образа Божия делать подобие скота! Учитель в школе, внушай ученикам с раннего детства, какой опасный враг человека — водка. И цифрами, и примерами из жизни, и научными данными медицины — школьнику ещё на учебной скамье следует внушить глубокое отвращение к спиртным напиткам. На смену пьющим надо воспитать новые, непьющие поколения. Учитель, научи! Земский начальник, сельский староста, волостной старшина, все вы, почётные и разумные деревенские отцы и деды, гоните пьянство с мирских сходов, не позволяйте горланам с широкою пастью, безпутным пьянчугам решать мирские дела за два–три ведра водки. Голос народа — голос Божий, и на миру место правде Божьей, разумным речам, доброму совету, а не бутылям с вином. Как дьявол в виде змия проник в рай, так и вино — этот зелёный змий проник у нас во всякое святое Божье дело. Совершается ли таинство над христианами (крещение, брак) — вино и водка; справляются ли именины (чествуется день святого, имя которого носим) — вино и водка; празднуется ли годовщина учебных заведений — вино и водка; полковой или ротный праздник, чей-нибудь юбилей, торжественный съезд учёных, художников, писателей и артистов, мирская сходка, собрание друзей, поминки, разлука, встреча — везде и всегда всё те же неизбежные вино и водка. Свыклись мы с ними, сроднились. Страшная сила в вине и водке, — сила привычки, вековых обычаев, сила нашей распущенности, дряблости воли. Но нет той тёмной силы, которая бы устояла перед силой святого, доброго, правого дела. Нашлись бы только люди, которые серйозно, настойчиво взялись в своём скромном уголке за распространение трезвости, не боясь ни неизбежных трудностей и препятствий, ни глупых насмешек, издевательств бессмысленных людей, и они сами поразились бы тем успехом, благими результатами, какие достигнуты будут их слабыми силами. Сила Божия и в немощных проявляется, лишь бы мы всем сердцем взялись за Божье дело. Всякий работник, взявшийся за Божье дело с любовью к нему, может, не смущаясь, встречать всевозможные препятствия и невзгоды на своём пути: в конце концов, его труд всегда увенчается успехом. Ему в том порукой слова Спасителя: «Царство Божие подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своём, которое, хотя меньше всех семян, но когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его» (Мф. XIII, 31–32). Если бы вот так-то все добрые, трезвые люди сеяли вокруг себя хоть отдельные крупицы, горчичные зёрна трезвости, какие бы рощи благодатные шумели у нас среди голой пустыни, сколько бы десятков, а то и сотен тысяч обществ трезвости было у нас на Руси, сколько бы при них возникло просветительных братств, основалось школ, читален; каким бы широким потоком полилось в народ отрезвление, просвещение его, как бы разумная книга, а во главе её — Евангелие, вытеснила быстро бутылку с русской земли, и как бы не узнаваема стала вся наша жизнь! Кто есть жив человек, отзовися!

СТРАШНЫЕ ЦИФРЫ

Учи не сказом, а показом.

Во время последней всероссийской выставки в Нижнем Новгороде, в медицинском отделе выставлено было, между прочим, десятка два сделанных из воска человеческих голов и туловищ, на которых были воспроизведены страшные последствия для человека так называемой в народе дурной болезни. Все посетители выставки, зашедшие в этот отдел, подолгу останавливались перед ужасными, обезображенными слепками и отходили с серйозным, сосредоточенным выражением лица. Видно было, большинство впервые только воочию убедилось, какой страшный бич для человека дурная болезнь и что вид этих многочисленных страшных язв произвёл на них глубокое, потрясающее впечатление.

Подле меня стоял какой-то почтенный генерал; он внимательно осмотрел все восковые фигуры и, наконец, не обращаясь лично ни к кому, сказал:

— Вот бы всю подрастающую молодёжь сюда привести, или ещё лучше — иметь такие шкапы по учебным заведениям, где воспитываются юноши и подростки. Наверное, это многих бы юношей удержало от грязи, заставило их беречь чистоту души и тела.

Приведённые слова глубоко справедливы: мы все слишком толстокожи, огрубели душой, привыкли к обычным безобразиям жизни и в отдельности не замечаем их или же не придаём им значения; нужно очень уж сильное впечатление, чтобы заставить нас задуматься. Нам надо представить зло во всём его омерзительном безобразии, во всём вопиющем ужасе; тогда только содрогнёмся и, может быть, сделаем что-нибудь для устранения зла, представленного в такой яркой ужасающей очевидности. Таково точно наше отношение и к пьянству: мы все осуждаем пьянство, говорим о вреде его, но осязательно, наглядно всех страшных последствий его для человечества, в частности для нашей родины, не представляем; мы не сознаем ясно, какой это губительный бич для человека — пьянство, и потому не бьём тревогу, не спешим бороться с ним всеми нашими силами, довольствуемся немногими при случае хорошими словами. А слов тут недостаточно: зло застарелое, и пагубный вред его сказывается на всех сторонах человеческой жизни, — ни огонь, ни война, ни голод не сгубили столько людей, не внесли такого разора, не убили в зародыше столько талантов, дарований и способностей, сколько сделало этого вино. Учёные люди в разных странах давно уже занимаются подсчётом тех бедствий, какие причиняет собою пьянство, и если собрать все их выводы, цифровые данные, то получается мрачная, удручающая картина. Пьянство каждогодно уносит в могилу раньше времени десятки тысяч жизней; заполняет тюрьмы, больницы, и сумасшедшие дома тысячами лишних преступников, больных и потерявших рассудок, в необъятном океане мирового пьянства гибнут тысячи миллионов рублей, несметное количество ржи, картофеля, ячменя и других хлебных запасов, топится бесплодно без возврата значительная доля народного труда.

По точным сведениям, — в Англии за 27 лет (1847–1874 гг.) умерло от пьянства и его последствий 23 тысячи людей, в Америке в одном только главном городе Соединённых Штатов, в Нью-Йорке, за 38 лет умерло от пьянства около двухсот тысяч человек[2]; в среднем — по пяти тысяч человек в год, и это в одном только Нью-Йорке; а пять тысяч человек — это ведь население целого уездного города у нас. В России пока ещё таких точных сведений, как за границей, не имеется, и, однако, несмотря на неполноту необходимых цифр, с уверенностью можно сказать, что число людей, погибающих от пьянства, у нас очень велико. По сведениям, собранным г. Смедовичем за время с 1879 года по 1884 г., ежегодное число смертных случаев от опоя равняется пяти тысячам шестистам. Если сюда прибавить число людей, погибающих не прямо от опоя, а чрез пьянство, преждевременно разрушивших здоровье, то цифра эта упятерится, если не удесятерится, — а это за сто лет даст больше миллиона пьянством загубленных жизней, т. е., говоря другими словами, Россия каждое столетие приносит в жертву пьянству число жизней, равное населению Петербурга или Москвы. Представьте, если бы от какой-нибудь причины: от заразы, от гнилой воды, или иного чего, нашим столицам суждено было раз в сотню лет вымирать поголовно в течение одного года. Ведь это ужас бы навевало на всю страну, заставляло бы принимать всяческие меры, чтоб бедствие более не повторялось, а к страшному злу, причиняемому зелёным змием, все относятся с преступным равнодушием.

В Петербурге Нева иногда выходит из берегов и затопляет низкие берега близ взморья; несколько улиц гавани на Васильевском Острове на время оказываются под водой. Тогда бедным затопленным гаванцам щедро оказывается всяческая помощь, а в печати и в обществе горячо обсуждаются меры, какими возможно было бы впредь предупредить затопление гавани. Это прекрасно; но вот тут не широкая Нева, а целое море, океан винный — затопляет не улицы, не города, а всю страну, всю нашу и без того многострадальную Русь-матушку, что мы делаем для борьбы с винным потоком?!

Маленькая, сравнительно с Россией, ничтожная страна, Голландия, на значительном пространстве расположена на таком низком берегу моря, что во время прилива всегда затопляло бы половину страны. В ограждение этих наводнений в Голландии уже с давних пор устроены вдоль всего низкого берега моря плотины. Плотины эти тянутся на две тысячи слишком верст: средняя высота от 10 до 12 аршин, а толщина от 20 до 40 саженей. Для наблюдения за прочностью и исправностью плотин содержится целая армия инженеров, техников и сторожей. На содержание и устроение плотин голландцы не щадят никаких средств: они сами говорят, что если сложить всё, что затрачено страною за долгие века на борьбу с морем, то можно было бы соорудить такие же плотины не из земли, а из меди. Зато трудолюбивый голландец за своими плотинами не боится моря, а постепенно год за годом отвоёвывает ещё от него громадные участки плодородной почвы, где разводит богатейшие пастбища для скота.

Отчего у нас не сооружаются соответствующие плотины для защиты населения от наводнения сёл, деревень и городов пьянством? Отчего мы не выдвигаем из своей среды сотни, тысячи людей, одарённых и силой слова и научным знанием, воодушевлённых великою святою идеей отрезвления народа? За последние годы в летнее время по всей России, в самые глухие углы, для борьбы с народною слепотою, с болезнями глаз, посылаються из больших университетских городов летучие отряды врачей — специалистов, под наблюдением известных профессоров. Отчего не делать то же для борьбы не с телесною, а с ещё более ужасною слепотою духовною: с возрастающим развращением народа через пьянство? В Норвегии всемирно известный писатель Бьернстьерне–Бьернсон часто разъезжает по всей стране и своим убеждением, красноречивым словом призывает слушателей к трезвости. Его слушают студенты высших учебных заведений, фабричные рабочие и сельские жители; слушают отцы и матери, слушают и подростки — школьники, и доброе семя обильно даёт добрые плоды. В Дании поставили памятник человеку, который первым стал осушать болота и негодную почву превращать в плодородные поля. Неужели отрезвление народа и возвращение тысяч загубленных пьянством людей в ряды честных, здоровых, трезвых тружеников — дело менее почтенное, чем осушение болот? Отчего же у нас нет летучих отрядов для борьбы с пьянством? Отчего не являются апостолы трезвости, которые и по городам и по сёлам устраивали бы соответствующие чтения, отрезвляли охмелевшие в народе ум и совесть? Ведь это дело такое, что при серйозной постановке создало бы великую честь любому писателю, и учёному профессору, и пастырю-проповеднику.

В учительских и духовных семинариях, кроме главных предметов, необходимых для прямой будущей деятельности питомцев, обучают многим ещё побочным предметам: рисованию, музыке, ремёслам, сельскому хозяйству и начальной медицине. Отчего бы не обратить серйозным образом внимание будущих народных пастырей и учителей на дело отрезвления народа, не подготовить их к этому надлежаще, не пытаться особенно привить им идеи трезвости? Когда лет шесть-семь тому назад Россию посетила незваная гостья — холера, тогда в народе старались широко распространить правильные понятия о ней: как она передаётся, отчего усиливается, чем с нею бороться. Ну, а пьянство? Оно ведь не изредка, а постоянно губит народ, и неужели только потому, что оно постоянное зло, так его и не надо беречься? О нём не надо кричать? Не надо всеми мерами предупреждать?

В Петербурге года два тому назад была устроена противопожарная выставка: на ней было всё, что говорило об ужасах красного петуха, и всё, чем возможно бороться с огнём. Выставленные предметы затем были помещены на большой барке и её в течение лета и осени возили по Неве, Ладожскому озеру и далее для обозрения прибрежными жителями. Эту мысль следовало бы усвоить и друзьям трезвости: необходимо было бы иметь таблицы, на которых было бы указано, сколько где людей болеет, умирает, сходит с ума, попадает в тюрьмы от пьянства; как действует спирт на внутренности человека: всё это показывать, сопровождая пояснениям искренним, одушевлённым призывом к трезвости, — показывать в школах, на чтениях в аудиториях, развешивать на видных людных местах.

На всё это нужны, скажут, преданные делу трезвости люди. Верно. Так ведь люди-то мы. Вот и возьмёмся дружно за работу. И в храме, и в школе, и в аудиториях, и в частных беседах, в книгах, в печатном слове, и в устных речах, а главное, собственным примером будем проповедовать, распространять кругом нас трезвость.

Нужны, кроме людей, скажут ещё, и денежные средства. Да! И средства большие. Но ведь нашла же маленькая Голландия средства, чтобы оградить себя плотинами от моря. Неужели же громадная и богатая дарами природы Россия не найдёт средств оградить себя плотинами от моря пьянства? Ведь находятся страшные деньги на то же пьянство. По государственной росписи, питейный доход в России даёт ежегодно более двухсот пятидесяти миллионов рублей. Это столько через пьянство уходит на уплату акциза, а сколько ещё идёт в широкие карманы водочных заводчиков, трактирщиков и кабатчиков? По последним имеющимся у нас под руками сведениям (за 1889 г.) в России выкуривается в год свыше 30 миллионов вёдер чистого спирта; по торговой цене (без акциза) это составляет около 75 миллионов рублей; а виноградные вина? А пиво? Виноградного вина ежегодно добывается в России около 30 миллионов вёдер; пива столько же. Чего это все стоит? Сколько на добывание уходит хлеба? Сколько сотен тысяч людей заняты приготовлением народной отравы? Какие громадные площади плодородных земель служат не житнице народной, а водочным заводам?

Если все эти затраты перевести на деньги, то получатся такие суммы, что, употребляй мы хотя бы сотую долю их на просвещение России, наша родина в 5–10 лет изменилась бы к лучшему до неузнаваемости. Нет, не в недостатке средств борьбы с пьянством дело, не в отсутствии ясности ужасов зла, а в нашем постыдном равнодушии ко всему, что не касается прямо нас самих и наших мелких, часто дрянненьких делишек. По Евангелию, сбываются над нами слова пророчества Исайи, которое говорит: «Слухом услышите, и не уразумеете; и глазами смотреть будете, и не увидите; ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят... и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их» (Мф. XIII. 14–15).

Пора пробудиться, пора раскрыть глаза! Страшные цифры, словно зловещий колокол набата, разносят роковую весть о тяжком недуге народном. Народ, как нищий Лазарь в евангельской притче, лежит в рубище, гноен, и ждёт, кто окажет милость и сострадание к нему, — перевяжет и уврачует ему струпья? Неужели мы всю жизнь так и будем ходить мимо него, не уделим ему хоть крошек наших забот и попечений об отрезвлении его, об обращении наших меньших братии на пути разумной, трезвой, трудовой и доброй жизни?

ДУРАЦКИЕ ДЕНЬГИ

Тройка маленьких сытых лошадей с бубенцом под дугой коренника бойко подкатила к крыльцу большого нового дома. Туркино — подгородное фабричное село — щеголяло домами богатеев, но этот новый дом особенно выделялся и размерами и чистотой отделки. Узорная резьба, расписные ставни, гладка обшивка, — делали дом красивой игрушкой. Хозяин, Иван Миронов, главный в селе кабатчик и лавочник, вышел на крыльцо встретить своего кума, станового пристава, который приехал к нему на новоселье.

— Здорово, кум! Поздравляю, — говорил становой, — Ну, и домино же ты отгрохал. В город, на главную улицу, и то не стыдно.

Широкое, оплывшее жиром лицо кабатчика распустилось от самодовольной улыбки.

— Да, кум любезный, домик ничего себе, жить можно. А вы извольте внутрь пожаловать. Там, действительно, могу погордиться. Комнаты убраны не хуже городского, совсем по-господски: везде зеркала, картины, ковры, даже на полу в гостиной постелен ковёр во всю комнатку. Дочке фортупьяно привез из города, пусть бренчит.

— Ну? — удивился становой. — Ковры и фортепьяно даже завёл. Да ты, грехом, не ограбил ли кого? — смеялся гость, — или деньги не делаешь ли? Не приехать ли мне с обыском к тебе?

— Зачем грабить? — смеялся шутке гостя хозяин. — К нам сами несут. И делать деньги не для чего: успевай готовые собирать. Я тут, куманёк, как помещик в крепостное время, живу. Вся округа тут на меня работает.

Был вечер субботы. Рабочие после получки в одиночку и кучками тянулись к питейному дому Ивана Миронова.

— Извольте поглядеть, сколько народу оброк мне несут. Тут сам не будь только дураком, умей мережу поставить, а мужик весь с головой влезет. Смотрю я на них ину пору и даже зло возьмёт: совсем народ дурак дураком. Работают без передышки, а дома нищета непокрытая; все сюда тащат, а мне что ж? Дурацкие деньги — те же деньги... Да что же мы здесь, на улице, стоим? — спохватился хозяин. — Пожалуйте в хибарку, чайку с дороги откушать. Во время их разговора проходил мимо крыльца Николай Жуков, ткач из соседней большой мануфактуры. Он был постоянный посетитель мироновского трактира, и сейчас, после получки, шёл с намерением хорошенько выпить.

Мимоходом он услыхал речь кабатчика о дурацких деньгах и с досадой остановился. Хотел выбранить Миронова, да не посмел, побоялся станового.

— Паук толстошеий! — негодовал про себя Жуков. — Сосёт всю округу и ещё потешается: крепостными своими нас обзывает; «дурацкие деньги, — говорит, — хоромы ему соорудили». Ах, бык тя забодай! Что ж, и я, по-твоему, стало быть, выходит, тоже дурак? Не пойду, когда так, к тебе. Полверсты пройду дальше, а в другом питейном выпью... «Впрочем, разве это не то же будет, — мелькнуло в голове Жукова! — Разве другой кабак не та же мережа на дураков, только в ином месте? Подумать, так впрямь мы все ровно крепостные у кабака. Целую жизнь мы корпим за фабричным станком да за сохою на пашне, а в доме хоть шаром покати. Миронов же ни сеет, ни жнёт, а в житницу собирает. У нас у всех в лице ни кровинки, а его, гляди, как быка распёрло. Да и хоромы какие построил? Совсем барские. Чем он не помещик? Тот же становой вот к нам только в волость драть нас приезжает да корову последнюю за недоимки продать, а к Миронову с почётом, за ручку здоровается: «как здоровьице, куманёк дорогой?.. Фортупьяно, вишь, для дочки сиволапый завёл, а мои дочки и жена для него же, Миронова, не разгибая спины, за полночь мешки шьют. Оно пожалуй, и впрямь, мы крепостные у кабака и неумные наши деньги, коли сюда их все несём. Баста! Спасибо, Иван Миронович! Научил дурака. Не хочу больше в крепостных состоять; довольно на кабак работать.

С этими словами Жуков повернул в улицу, зашёл в лавку, купил чаю, сахару, баранок и пошёл домой. Дома семья, жена и три дочери-подростка сидели за работой, спешили дошить мешки. Они, по обыкновению, ждали хозяина поздно и сильно навеселе. Теперь, видя его с кульками на руках, дивились и не знали, что думать.

— Бросайте работу! Жена, ставь самовар, а вы, дочурки, принимайте чай, сахар. Батька ваш поумнел: не хочет больше у Миронова в крепостных состоять.

Жена ничего не сказала, словно боялась верить, а потом обернулась к иконам, упала на колени и разрыдалась:

— Господи! Милостивый Батюшка! Неужли же дошли до Тебя мои грешные молитвы?

Жуков теперь только понял, как много горя он причинял семье, и слеза затуманила и ему глаза.

Через час все весёлые и довольные сидели за чаем. Семья первый раз за долгие годы встречала праздник в мире, как пристойно христианам.

— Олюнька, — сказал после чая младшей дочери отец, — тебе в школе дали Евангелие, Возьми-ка почитай нам.

— А про что, тятя, прочитать?

— Читай, что откроется; в слове Божьем везде великая мудрость.

Дочь раскрыла Евангелие на середине и стала читать. Пришлась XIX глава от Луки, где говорилось, как Христос Спаситель вошёл в дом грешника, мытаря Закхея, и как Закхей, тронутый милостью Иисуса, вдруг переменился душой. Иисус сказал ему: «Ныне пришло спасение дому сему, потому что и он сын Авраама, ибо Сын Человеческий пришёл взыскать и спасти погибшее» (Лук. ХIХ, 9–10).

Эти слова глубоко запали в душу Жукова. Они как-то пронизали всего его; он встал и дрожащим от волнения голосом с каким-то изменённым, просветлённым лицом сказал:

— Жена, дети! Много горя я причинил вам. Простите меня. Вот икона Спасителя — свидетель, ни капли водки не возьму больше никогда в рот.

Прошло два года. Николай Жуков забыл дорогу к Миронову. Семья оправилась. В доме завёлся достаток. Каждый вечер все собирались вместе, и Олюнька читала Евангелие. Соседи чаще и чаще стали заходить послушать слово Божие. Иногда подолгу и засиживались за беседой. Больше все сокрушались насчёт темноты своей.

— Вот она жисть-то какая! — вздыхали, бывало, после чтения слов Спасителя. — А мы-то? Словно зверьё какое! Ни те Богу на небе служить, ни на земле как поступать не знаешь. И не в бедности нашей дело: апостолы, ведь не богаче нас были. Темнота заела. Хоть бы вот столько, с ноготок нам свету. Думается, если бы нам разъяснили про Христову веру по Евангелию, разве можно было так жить, как мы живём? Теперь вот много ли мы тут слушаем и понимаем, и то ину пору задумаешься про свою жизнь, всё противно кажется; как от мертвечины какой воротит. Ну, а если бы нам явственно все Христово учение растолковали? Ведь супротив солнца никака тьма не устоит. А то крестьяне, крестьяне, а кто такие крестьяне, какая крестьянская жизнь, — ничего не разумеем. Одно только званье, что крестьяне, а на лицо — прямо крещёные нехристи. Свету бы нам побольше. Неужли ж Христос Спаситель только для Своего времени посылал апостолов учить тёмный народ, а мы, грешные, оставлены так, без призору?

Жуков, как не расставался с Евангелием, понимал больше, но он толковал всё применительно к трезвой жизни.

— Вот, — говорил он, — у апостола Павла сказано: «Разве не знаете, что вы храм Божий и Дух Божий живёт в вас?» (Коринф, III). А в храме что бывает? Служба Богу. Молитвы возносятся. Свечи, лампады горят перед иконами. Курится фимиам. А мы в нашем храме кому службу правим? Дьяволу, водке, кабаку. В нутро не елей, а водку вливаем. Из пьяной гортани не молитву, а хулу, брань изрыгаем. В душе не волны фимиама, а волны хмеля туманят образ Божий. Пойти к язычникам в капище и принести идолам в жертву барана мы не согласимся, а своё сердце постоянно обращаем в кабацкий престол. Спаситель вошёл в каменный храм и оттуда выгнал скот, и сказал: «Дом Мой, домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников» (Мф. XXI, 13). Как же Он может войти и остаться у нас в сердце, если там у нас постоянный кабак.

Простые, немудрённые, но искренние, от сердца речи Жукова многим западали в сердце. Стали поговаривать один, другой, третий, как бы совсем отстать от питья. Всем не удавалось: то насмех подымут, то угощать начнут, то гости без хозяина пить не хотят. Надумали артелью за дело взяться, составили общество трезвости. Пошли к батюшке, чтобы он молитвой освятил доброе дело. Священник был молодой, неопытный, стал говорить, что не знает, как быть «Надо-де благочиннаго спросить; устав составить; будет ли ещё дано разрешение».

— Чего тут спрашивать, батюшка, благочиннаго? — говорил Жуков. — Разве на доброе дело, на трезвую жизнь надо разрешение от кого-нибудь? И разве благочинный, али кто другой может запретить нам блюсти себя в трезвости.

Отслужили молебен. Трезвенники просили батюшку приходить к ним и не в праздники большие с иконами для молебнов, а так, с Евангелием, для беседы о слове Божием. Дело трезвости стало прочно. Каждый праздник записывалось 10–15–20 человек. Миронов стал задумываться: у него в питейном торговля шла тише и тише.

— Что вы, ребята, совсем никак с ума спятили? — высмеивал он трезвенников. — Монастырь хотите в Туркине завести? Жукова игуменом поставите? Двести человек под начало одного дурака отдаётесь.

— Не с ума спятили, — спокойно отвечал Жуков, — а за ум взялись. Под начало у нас никто ни к кому не идёт, а все мы только из-под твоей власти выбиться хотели. И так немало на тебя поработали. Пора и о Боге подумать, для дела Божьего послужить. И тебе б, Иван Мироныч, не худо Бога вспомнить. Чай, и тебя мать ведь младенцем в храм приносила, а там батюшка, взяв на руки, подносил к иконе Спасителя, Ему тебя на службу, на попечение вверял, а далеко, все мы далеко от Спасителя потом в жизни уходим.

Промолчал Миронов. Через полгода совсем кабак закрыл. Торговля не шла. На место кабака открыл ткацкую мастерскую.

— И то слава Богу, — говорил Жуков. — Лучше тканьем одевать народ, чем кабаком раздевать.

ЧЕМ ЗАМЕНИТЬ?

В бытность мою студентом случилось мне проходить в Благовещение перед обедней через Александро-Невскую лавру в Петербурге. В самых воротах, при выходе из монастыря на площадь, встретил мужика. По виду из деревенских. Поровнялся он со мной и просит:

— Не будет ли, барин, милости? Дай пятачок на стаканчик.

Признаюсь, мне стало досадно на мужика. Я сурово глянул на него и строго сказал:

— Как тебе не стыдно? Сегодня такой праздник: птица, говорят, гнезда не вьёт, а ты с утра пить собираешься, да ещё для этого руку протягиваешь, милостыню просишь.

Мужик спокойно выслушал меня и так же спокойно ответил:

— Что же делать, барин хороший? Сам знаю, что сегодня праздник великий; понимаю, что и пить грешно, да если у меня только и радости осталось, что выпить. Нужда выгнала из деревни в город на работу; здесь хожу вторую неделю без дела, проел всё. У людей праздник светлый, а у меня будни чёрныя. Думается, хоть выпить, хоть на час забыть горе. Знаю, что это зелье окаянное; так ведь и жизнь-то наша окаянная. Вот и попросил пятачок. Дашь — ладно, нет — спасибо на слове твоём.

Мне сделалось и жаль мужика и совестно за себя. Я отдал ему последний студенческий двугривенный и пошёл дальше с серьёзной думой: осудить человека легко, а как ему помочь? Бросить камень в несчастного может всякий, а ты разбери, отчего человек свихнулся, как он скатился сверху и чем его можно укрепить, как снова поставить на ноги.

Эта давняя моя случайная встреча с мужиком всегда мне приходит на память, когда я думаю о народном пьянстве. Мы жалуемся все, что пьёт народ сильно; осуждаем мужика за это; но жалоб, негодований и осуждения тут недостаточно.

Наша деревянная, крытая соломой, скученная деревенская Русь каждые десять лет чуть не поголовно вся выгорает. Слёы и стоны тут не помогут. Надо разобраться, отчего бывают частые пожары, отчего они так всегда опустошительны, выкашивают целые селенья и чем можно помочь. Тогда увидим, что причиною пожаров небрежность, неосторожность с огнём; громадные размеры пожаров объясняются скученностью изб и отсутствием всяких противопожарных средств, а самым лучшим средством уменьшить пожар и совсем уничтожить пожары, это — заменить деревянные избы и соломенные крыши огнеупорными постройками. Другой, не горючий будет материал построек — нечему будет гореть, не будет и пожаров.

Так же следует отнестись и к народному пьянству. Тяжкое это горе, великая беда. Горит народ в вине. Как спирт сам горит зловещим синим огоньком, так и в спирте горит народный ум, совесть, счастье семьи и домашний достаток. Чтобы ослабить бедствия этого пожара, надо приучить народ осторожнее обращаться с огнём — с водкой, а, главное, сделать его (народ) более огнеупорным, стойким против пьянства, дать ему щит, охрану от водочного соблазна. Надо уяснить всё, что толкает народ на гибельный путь пьянства, а затем устранить это, заменить другим, — что делает народ трезвым.

Причин народного пьянства много, но все эти причины, как многочисленные ветви от одного корня, происходят от одной главной причины: от народной грубости, от невежества, от темноты ума и сердца. Замечено, что пьянство в том или другом виде распространено по всему миру. Люди гонят водку, варят пиво, приготовляют настой на травах, ядовитых корнях и грибах; нет этого, — пьют или курят одурманивающие вещества. Почему это? Почему значительная часть всего человечества стремится отравлять себя? Чего люди ищут в опьянении? Ищут забытья, забвенья себя и тяжёлой обстановки жизни. В различных странах живут люди при различной обстановке, различные у них нравы, наречия, самый внешний вид; но у всех их есть одно общее: тяжёлая участь, бедствия, горести жизни, недовольство судьбой. Везде люди, большею частью, не знают верной дороги жизни, бродят не по надлежащим путям и оттого не могут найти желанного покоя, нет у них мира внутри; тревожная совесть нарушает сытое, тупое довольство собой. Чтобы заглушить этот мучительный голос совести, забыть себя, хотя на время оторваться от обычной тоски и недовольства жизнью, человек и одурманивает себя тем или другим способом. В опьянении он топит своё горе, забывает свои неудачи и скорби, находит источник хотя и призрачной, мимолётной, но всё же радости. Против такого способа борьбы с тягостью жизни можно много говорить, находить грустным самый способ веселиться, но нельзя надеяться на успех, если мы будем ограничиваться одной проповедью против пьянства и ничего лучшего не дадим народу взамен. Нет спора, коврига, спечённая наполовину из высевок, наполовину из древесной коры, — пища плохая; мириться с нею нельзя, но мало и возмущаться только ею: надо заменить её настоящим, чистым, хорошо выпеченным хлебом. То же самое и с удовольствиями, народным увеселением. Известный народный писатель, Глеб Успенский, где-то метко заметил: «Всякая живая душа колачика хочет», т. е. всякий человек среди своих обычных трудов и тягот ищет возможности вздохнуть, хоть ненадолго отвести душу, оторваться от своей серой, обыденной обстановки. Тут важно уяснить народу возможность и пробудить в нём потребность в других, более лучших, разумных, облагораживающих радостях и удовольствиях, нежели водка и кабак.

Пьянство, сквернословие, семейная грубость, как равно тысячи других народных недостатков, — всё это результат одной беды, огрубения народного ума и сердца. Надо прежде всего бить в эту точку: неустанно проповедовать и в проповеди разъяснять необходимость внутреннего исправления, очищения сердца. Только чистые сердцем узрят Бога, сказано в Евангелии. Пастыри, неленостно питайте нашу паству зерном пшеницы Христовой. Исхудал народ, заморился голодом духовным. От голода, недоедания телесного бывает куриная слепота; от голода духовного является духовная слепота. Раскрывайте перед людьми ярче свет евангельский; просветите их вообще светом Христова учения, тогда они сами увидят свои язвы, болезни и недостатки. Дайте алчущим правды больше духовного хлеба, питайте их неослабно, и они сами встанут на ноги, наберутся силы, далеко вперёд подвинут дело Божье.

В школе, как и в церкви, следует также прежде всего добиваться просвещения сердца учеников. Мало сделать ребёнка грамотным, надо сделать его добрым человеком. Истинное просвещение состоит в том, чтобы внести чрез школу свет и в голову и в сердце учащихся, чтобы и в них от просвещения становилось действительно светло внутри, чтобы каждый учащийся становился светлою личностью. Такой свет надо лить широкими потоками в нашу серую, тёмную народную Русь. Нужны добрые пастыри, усердные глашатаи слова Божия; нужны преданные своему делу подвижники школы, учителя — бойцы против тьмы народной. Их трудами пробудится народ, начнёт иначе мыслить, чувствовать, жить. Ему самому противным, мерзким покажется многое из того, что он теперь считает обычным, прекрасным.

Тогда народу дальше надо прийти на помощь и наилучшим образом удовлетворить его новым, нарождающимся потребностям. За школою подле церкви должна быть читальня. Позорно и преступно говорить, что мы бедны для особых читален, что народ не имеет часто хлеба насущного, до книг ли ему? Укажите всем таким «родителям» народным на кабаки. Этим вот добром и на это мы богаты. Наша начальная народная школа самого света не даёт: она только подводит к свету. Она подносит к губам чашу, просвещения, но досыта жаждущих знания не поит; она даёт только грамоту, а грамота одна — только дверь к образованию. Грамота открывает ставни в закрытых до того окнах... Когда ставни открыты, приходится ждать, скоро ли в окна заглянут солнечные лучи. Добрая, разумная книга — солнечный луч, и чем больше в народ проникнет этих лучей, тем светлее, радостнее будет народная жизнь. Книга продолжит, усилит и укрепит дело пастыря и учителя.

В читальнях народ будет запасаться новыми, светлыми, добрыми мыслями; в них же он будет обмениваться и своими думами. Это будет складочное место всего, что самого лучшего накопится в народном уме и в сердце. У нас есть общественные амбары, где хранится запасное зерно; есть ссудосберегательная касса для удобства сбережения народных грошей, и существует лишь горемычный кабак, где народ делится, обменивается своими думами.

Церковь, школа и книга выведут народ на прямую торную дорогу, внесут в его жизнь яркий свет, дадут ему возможность разумно, по-Божьи устроить жизнь, сделают его более довольным своею судьбою, а, по словам апостола Иакова, если кто доволен жизнью, благодушествует, тот да поёт. Пение — вот новый помощник в борьбе с пьянством. Пение вообще действует облагораживающим образом на сердце. Человек от пения чувствует себя умилённым, тронутым, смягчённым. Будем приучать народ к хорошему пению. За границей, даже у нас в России, только не у нас, русских, а у финляндцев, латышей и эстонцев, существуют многочисленные хоровые общества. Значительная часть взрослых мужчин и женщин занята прекрасным делом. Досуг идёт не на пьянство, а на спевки и на самое пение. Кто сам не поёт, не умеет и не способен научиться, слушает других, испытывает чистое удовольствие.

Наш народ любит петь и поёт много и охотно, только бестолково, часто нелепо, противно. Кабацкая, фабричная, грубо-солдатская песня все более и более распространяется в народе. Надо упорядочить песню, вообще самое пение.

В Петербурге делаются опыты всенародного пения в храме за богослужением. Впечатление тысячеголосого хора получается трогательное, возвышающее душу. Народ поёт с воодушевлением, вкладывает всю душу. Пусть такие хоры организуются не при одной-двух церквах в Петербурге, а по всей России, при всех храмах, при школах, читальнях, и пусть через эти хоры народ ознакомится не с одним церковным пением, а вообще с могучею, славною русскою песнею, в обработке лучших наших музыкальных талантов.

Много ещё можно было бы говорить о том, чем мыслимо отвлекать народ от пьянства, но для нас сейчас важно не перечисление рецептов, а указание, что недостаточно отнять от народа водку, а что её ещё надо чем-нибудь заменить.

Кто отдастся всем сердцем великому делу отрезвления народа, тот у себя на месте, сообразно с условием и характером обстановки, сам многое предпримет. Нам хотелось только лишний раз оттенить настойчивую необходимость дружной, совместной работы всех истинных тружеников во имя народного блага. Живое дело требует живых сил, живого отношения к себе; его нельзя укладывать в одну определённую для всех рамку; нужно только, чтобы в него влагали «душу живу». Больше нравственной энергии, больше преданности делу, больше почину в борьбе с вековым, застарелым, привычным, приглядевшимся злом!

БОРЬБА ЗА ДУШУ

Пётр Лукин был добрый и трезвый юноша. Он жил с матерью и всегда добросовестно приносил ей весь заработок. Весёлые, беспечные товарищи много раз пытались заманить его к себе в компанию, на шумную пирушку:

— Пора тебе, Пётр, перестать сидеть у материной юбки! Покажи, что ты взрослый мужчина. Если бы ты знал, как славно мы повеселились прошлую субботу: сколько было выпито, какие Сенька рассказывал забавные вещи!

Пётр отмалчивался. Он помнил слова своего школьного учителя:

— Дети, берегитесь валяться на земле ранней весной; за это удовольствие можно поплатиться тяжёлою болезнью. Остерегайтесь и в ранней молодости хоть раз свалиться за приятельской пирушкой. Свалиться легко; подняться часто бывает очень трудно. Если вы, кроме выпивки, в юные годы не можете найти другого удовольствия, то и в бутылке радости не найдёте. За каждый взрыв пьяного смеха приходится потом платить годами горя.

Однажды только, после хорошей получки, они обступили все Петра и сказали:

— Сегодня ты не уйдёшь от нас. Мы кутим вечером во всю и тебя берём пленником с собою.

Пришлось покориться. Первая же рюмка ударила Петру в голову, и он себя не узнавал; пел песни, рассказывал смешные истории, кричал всех громче. Товарищи хвалили, подливали и говорили:

— Давно бы так! Мы знали, что ты славный парень. Видишь, тут все весёлые ребята, а молодость надо ловить; молоды мы ведь только раз бываем. Придёт старость, и мы будем серьёзны, а теперь надо жить так, чтоб было чем после юность помянуть.

В отуманенном мозгу Петра выплыл образ старого учителя, припомнились его слова:

— Дети, берегите юность. Юность бывает раз: она особенно дорога, потому что тогда душа бывает свежее, сильнее чувствует красоту добра; тогда и душа зорчее видит правду. Берегите эту свежесть души. Стыдно будет потом, под старость, вспоминать, что лучшие годы жизни растратил зря. Нет преступнее мотовства, как промотать душу. Лёгкое облако печали набежало на раскрасневшееся лицо Петра, ему вдруг стало что-то не по себе, но новый стакан, — и всё пошло по-прежнему. Поздно ночью, покачиваясь и тяжело ступая, шёл Пётр домой. В окне светился огонёк. Мать ждала сына. Ни словом, ни взглядом она не дала намёка, как ей тяжело видеть его в таком виде. Но Пётр и без того не знал от стыда, что ему делать. Он скорее разделся и лёг в постель. Тяжёлый сон сейчас же охватил его. Пётр мычал, стонал, говорил в бреду. В воспаленном мозгу проходили одна за другою мрачные картины. Ему снилось, что у его изголовья стоят дух зла и дух добра. Они ведут между собою борьбу за его, Лукинову, душу.

— Я его спасу, — говорил дух добра, — его вырву из твоих рук, не дам ему гибнуть. Слезы матери, её молитва удержат его от вина.

— Забавляйся сладкими мечтами, — смеялся дух зла, — попробуй его лечить слезами матери! Ничего только из этого не выйдет. Моя рюмка заставляет забывать всё на свете.

И видит Пётр дальше, что он у постели матери. Мать при смерти, больна. Со слезами на глазах смотрит она на опухшее от пьянства лицо сына и говорит:

— Сын мой, я не корю тебя, не жалуюсь на те скорби, что мне пришлось вытерпеть из-за твоей страсти к вину, я молю тебя только: успокой меня, дай мне умереть с мыслью, что я тебе не напрасно говорила с детства о Боге, о совести, о труде, обещайся оставить твоих дурных товарищей, начни трезвую жизнь.

Пётр склонился у её постели, скрыл в её руках своё лицо и сквозь слезы говорил:

— Прости меня, мать, прости! Ты проводила над моею колыбелью бессонные ночи; не разгибая спины, просиживала дни за работой, чтобы добыть мне получше кусок, почище одежду. Чем я заплатил тебе за всё это? Я был скверным сыном, кабак выел во мне стыд и сыновнюю любовь; но теперь, клянусь тебе, я начну новую жизнь. Ты увидишь, как я изменюсь; не оставляй меня только, живи, поправляйся.

— Нет, я не жилица уж больше, но я верю твоему обещанию и умираю спокойно. Помни же слово, которое ты дал умирающей матери.

Похоронил Пётр мать. Долго крепился, не пил водки ни глотка, но страсть к питью не давала ему покоя. Как хрен, у которого срезана верхушка, а корень остался, и он снова даёт ростки, — так и выпивка снова тянула и тянула его в компанию прежних собутыльников. Человеку с слабыми ногами не следует ходить по краям обрыва: можно легко свернуться и упасть на дно; так и Петру следовало бы совсем отсторониться от былых товарищей. Он боялся их обидеть, и за то пришлось обидеть память матери. Пётр не выдержал и запил. Сознание, что он не сдержал данного покойнице слова, мучило его, и он старался залить совесть вином. Он пил, пил и пил.

Дух зла издевался над духом добра:

— А ты ведь победил, мой светлый противник! То-то радуется теперь за гробом мать Петра... Нет, я цепко держу свою добычу. Что раз мне попало в лапы, я не выпущу ни за что.

— Погоди! — отвечал добрый гений. — Тяжелую болезнь не вдруг излечишь. Несколько недель Пётр всё же ведь крепился; но он один, нет никакой поддержки. В кабак дорога широкая и торная, а других путей никто юноше не указывает. Все спешат, каждый по своим делам; ни один не обратился к пьющему с добрым словом: «Милый юноша, не туда идёшь». Больного телом везде подберут, доставят в больницу, окружат там нежным уходом и, если есть хоть малая возможность, выправят. Для больного же душой нет нигде доктора, ему никто не прольёт целебного бальзама на душу; для него одна лечебница — кабак, и одно средство утешения — забыться во хмелю. Люди — удивительные существа. Обсаживают улицы молодыми деревцами и каждое тщательно берегут от искривления, поломки, окружают подпорками, загородкой; а по тем же улицам ходят тысячи слабых характером, гибких по воле юношей, и никто: ни город, ни отдельные лица не оказывают им никакой поддержки. Свихнётся человек, тогда для него есть или больница, или тюрьма, но кроме этого — ничего. Таким образом, для многих слабых юношей дорога одна: через кабак в больницу или тюрьму. На лестницах везде есть перила; по краям обрывов поставлены загородки; на опасных местах: напр., на переездах железных дорог сделаны надписи: «осторожно»; тут же, на дороге жизни, на переезде между добром и злом, на краю обрыва в пропасть порока — ни перил, ни сторожа, ни слова предостережения. Удивительно ли, что тысячи Петров гибнут? Бедный юноша ослаб, но я дам ему любящую жену, и она вылечит его, окружив лаской.

— Наматывай, наматывай клубок! — смеялся дух зла. — Ты, видно, любишь слезы. Плакала мать. Что ж? Пусть поплачет жена. Я ничего не имею против.

Снится дальше Петру, что он встретил давнюю подругу детства, Анну. Милое личико девушки, её светлые, чистые глаза, доброта и разумность привлекли его к ней. Он полюбил её искренно и горячо, стал мечтать о женитьбе. Но разве такой, как есть, пьяница, потерянный человек, он достоин её любви? Он остепенился. Анна была рада, что она могла спасти товарища детства. Её захватила мысль, что она возродит несчастного кутилу, и она смело вверила Петру свою судьбу. Они стали муж и жена. Потекли мирные светлые дни; казалось, дух зла отлетел от Петра. Он ретиво трудился, устраивал свой угол и не думал о водке. Но прошёл год, другой, привык Пётр к своему счастью, оно не представлялось ему больше чем-то высоким. Его потянуло на старое. Раз, другой застрял он с товарищами, а потом всё пошло прежнею дорогою. Заработок уходил на водку, Анна не видала больше ласки. Частенько ей приходилось в одиночестве до поздней ночи со слезами поджидать мужа.

Дух зла торжествовал, но добрый гений не терял надежды.

— Я пошлю ему малютку. Невинность и беззащитность ребёнка заставят его подумать о жене-матери, вернуть его к семье.

Дух зла язвительно хохотал:

— Плоди, плоди пьяниц! Это мне на руку. У пьяного отца будет чему поучиться ребёнку. Ты Петру больше пошли детей. Мне много надо работников тьмы.

Родился ребёнок. Крошка весь был в мать. Нельзя было без умиления смотреть на его ангельское личико. Пётр целыми днями проводил у его колыбели. Мать радовалась, думала, что муж её стал милым и добрым, как в первое время после свадьбы. Но тёмная сила не дремала. Товарищи не давали проходу; смеялись, что Пётр стал нянькой, предлагали ему подарить чепчик, присылали ему наколку на голову. Чтобы отвязаться, Пётр решил пойти с ними в последний раз, проститься навсегда. Это было действительно в последний раз. Пётр никогда более не переставал пить. Анне пришлось чашу горя выпить до дна. Трое её малюток росли среди нищеты и пьянства; сделались дурными детьми и все попали в тюрьму. Петру, дряхлому, разбитому пьянством старику, довелось видеть на суде, как его старший сын был приговорён к пожизненной каторге за грабёж с убийством. Тяжело было старику; совесть говорила: «ты, ты — виновник всему!» и он плакал, трясся весь от рыданий.

Вдруг Пётр открыл глаза. Над ним стояла мать и, тряся за плечо, старалась разбудить. Пётр не верил своим глазам.

— Так это был сон, один только тяжёлый, ужасный сон?

И он, радостный, схватил руку матери, целовал и говорил:

— Мама, дорогая мама! Прости, прости твоего дурного Петра. То, что было вчера, было первый и последний раз.

Пётр сдержал своё слово. Гений добра победил. Жизнь Петра была жизнью трезвого труженика, любящего сына, а потом любящего мужа и отца.

ОБЩЕСТВА ТРЕЗВОСТИ

Между Францией и Италией есть небольшая страна, называется Швейцария. В эту Швейцарию каждый год со всех концов белого света наезжают большие тысячи путешественников. Все они стараются изъездить и исходить страну и вдоль и поперёк. Очень уж красивые места по всей Швейцарии. И там и сям извиваются гряды высоких гор; вершины их уходят за облака, покрыты вечным льдом и снегом, а внизу в долинах круглый год цветы цветут, стада пасутся в поле; по оступам гор скачут ручьи, шумят водопады. Ранним утром, когда взойдёт солнце, обольёт своими лучами цепи гор, позолотит их верхи, загорится миллионами искр во льдах и в снегах, с некоторых отдельных вершин раскрывается дивная картина. Чтобы видеть этот восход солнца или, вообще, волшебную даль гор и долин, путешественники берут проводников, собираются толпами и с большим трудом часами взбираются на ту или другую высокую гору. Подъем обыкновенно бывает труден и опасен: тропинка вьётся над пропастью, часто переходит в узкий карниз, нависший над бездной; один неосторожный шаг, чуть ослабела нога, голова закружилась, и путник сорвался. Никакая сила не может спасти его, он расшибается об утёсы ущелья, и часто самые кости его остаются там навек. Чтобы избежать опасности, путешественники при подъеме на гору связываются обычно друг с другом крепкою верёвкою. Впереди, опираясь на остроконечную палку и нащупывая твёрдую почву под ногами, идёт проводник. У него к поясу привязан конец длинной верёвки; за ним шагах в пяти, следует первый путешественник, он обмотан тою же верёвкою; за этим, также шагах в пяти, следует другой, потом третий и т. д. все до последнего. Все они соединены между собою одною прочною верёвкою. Это сделано на тот случай, что, если из путников кто и оступится, сорвётся, упадет, остальные придержат его. Как бы он ни был слаб на ногу, как бы у него ни закружилась голова, спутники не допустят его погибнуть: соединяющая всех верёвка не даст ему зашибиться насмерть, поможет ему подняться и снова стать на ноги.

Для пьющих и желающих начать иную, вполне трезвую жизнь, такою верёвкою являются общества трезвости. В одиночку от выпивания отстать трудно. Сам, во-первых, слаб бывает пьющий человек; во-вторых, соблазн великий от прежних компаньонов и товарищей по бутылке. Перейти от выпивания к трезвой жизни — это всё равно, что подыматься от болота на крутую гору после долгого пути по топкой грязи. Ноги устали, от слабости дрожат; на сапогах налипло грязи, подошвы скользят; постоянно приходится падать, сползать вниз, а прежние товарищи, оставшиеся в болоте, издеваются, шлют вдогонку насмешки, а то и прямо тянут за полы назад. Попробует так-то в одиночку совсем отрезвиться один-другой, не удержится, потерпит неудачу и махнёт рукой на свою добрую затею: навек остаётся в трясине. Скольких так засосало болото!

Иное дело, если люди во имя святой великой цели отрезвления вступят в содружество, соберутся в один братский кружок, образуют общество трезвости. Тут все твёрдо держатся друг с другом за руки, всех соединяет прочная верёвка. Чуть ослабеет человек, оступится, свернёт на старое, новые товарищи удержат, подкрепят добрым словом, ободрят личным примером. В сообществе с друзьями трезвости легче выдержать и соблазны, и насмешки старых приятелей.

Река затопляет луга, размывает поля; надо преградить ей путь. Высыпь в неё одну телегу земли, вода разнесёт её по песчинке вмиг и, словно насмехаясь, дальше потечёт с тою же силой; а свали в реку сотню, тысячу возов, сразу остановишь течение, вода отступит перед плотиною и больше не будет вредить пашням и сенокосу. То же и в борьбе за трезвость. В каждом селении, где есть кабак, где есть пьянство, где водка затопляет народ, нужна плотина, необходимо общество трезвости. Как, бывало, встарину на кулачных боях — одна сторона шла на другую стенкой: переплетались друг с другом руками, одной рукой спереди, другой — сзади, и таким способом напирали вперёд на врага, так и друзьям трезвости в борьбе с пьянством следует взяться крепко за руки и дружно теснить водку и кабак.

Но образовать общество трезвости, вступить в него членом, это только начало дела, это значит для удобства подъёма на гору трезвости связать себя с другими одной общей верёвкой. Соединившись, надо идти вперёд, твёрдо ступая и подымаясь всё выше и выше. Образовав общество трезвости, надо трезвость в себе, в своих сочленах и, вообще, вокруг себя укреплять. Тут на помощь приходят молитвенные и собеседовательные собрания. Всякому обществу трезвости следует обзавестись своим уголком; каким-нибудь общественным залом, помещением в школе, большой избой, в крайнем случае, церковной сторожкой. В праздничный день в урочное время соберутся трезвенники; придет батюшка или учитель, начнут собрание молитвой, послушают проповедь, чтение из слова Божия, рассказ о том, как добрые люди в разных концах света белого стараются жизнь свою наладить по-Божьи; в перерыв опять пропоют ту или другую молитву, молитвой же закончат собрание, и так, трезвые, с миром на сердце, с новым лучом света в душе, разойдутся по домам.

Пройдёт время, найдутся добрые люди, порадеют общему делу жертвой; заведётся у общества своя библиотечка, читальня; будут брать книги по домам, в общем помещении беседовать о прочитанном, о своих горестях, нуждах, напастях. Заболеет кто из членов общества, случится с ним беда, — прочие навестят его, помогут, чем могут: кто словом — советом, а кто и делом. И пойдёт Божия жизнь среди трезвенников подыматься всё выше и выше. На душе светло и покойно, в семье мир и благодать, в хозяйстве порядок, у людей привет. Оглянется человек назад, и сердце не нарадуется, не знает, как Бога благодарить. Выбрался человек из трясины на дорогу, твёрдо стал на Божьем пути!

Но и тут ещё делу трезвенника не конец. Вылез из омута сам, вытаскивай теперь других. Ходил ты, скажем, в лес с семейными или с соседями за грибами; заплутались в лесу, увязли в болоте, не знаете, в какой стороне жильё. С большими трудами отыскал ты дорогу, выбрался на неё. Разве ты так и пойдёшь спокойно домой? Нет. Ты будешь изо всех сил кричать, сзывать к себе из лесу заблудившихся, а если понадобится, то и поможешь увязнувшим вылезть из трясины. Не оставляй же никого из твоих близких и знакомых без помощи погибать в омуте пьянства. Ты сам привязан к сотням и тысячам друзей трезвости крепкой верёвкой — протяни конец её тому, кто катится в пропасть. Кричи громче людям о верном трезвом Божием пути и призывай заблудившихся на правую дорогу; плети верёвку дальше, привязывай к ней новых и новых людей. Миллионы людей увязли у нас в пьяном болоте; длинную, друзьячитатели, приходится верёвку вить.

 

Где та сила, та грудь богатырская,

Та живая душа, тот великий дух,

Чтоб от моря до моря, по всем степям,

Вдоль широких рек, в глубине лесной,

По просёлкам, по сёлам, по всем городам

Пронеслось его слово, как Божий гром,

И чтоб вся-то Русь православная

Из конца в конец отозвалася, —

Откликаючись, встрепенулася!...

НИЗЫ И ВЕРХИ

Неожиданно за границей на улице большого города столкнулся с товарищем. Был светлый майский день. Надумали проехать за город. Разговорились о загранице, о далекой и на чужбине особенно дорогой России. Я говорил, что здесь, за границей, жизнь по внешности удобнее, дешевле, интереснее, но что сами люди не лучше наших россиян. Видимо, здесь больше заботы о внешних удобствах жизни, чем о внутренних достоинствах человека. Товарищ мой, желчный человек, резко и язвительно говорил о том, что с человечеством ничего не поделаешь, что люди как были всегда грубы, так и останутся такими до скончания века. Я оспаривал: говорил, что искусным, старательным уходом самую дикую яблоню превращают в дерево с большими, сладкими и сочными плодами, умелой объездкой укрощают дикую степную лошадь. Как же ничего не поделаешь с людьми? Надо только работать усердно: настойчиво проводить в сознание людей разумные понятия, а главное, самому личным примером указывать путь к лучшей, разумной жизни. За разговором мы вошли в конку, которая ехала за город. Публика была нарядная — дамы и господа в светлых платьях, с цветами на груди. Среди них тёмным пятном выделялся пьяный. Он сидел на скамейке, перегнувшись вдвое, как плохо набитый мешок. Седые волосы свесились прядями на чёрный от угля лоб. В слюнявом рту торчала недокуренная, погасшая трубка, из которой сыпалась зола на его грязный, рваный пиджак. Он смотрел на соседей отупелыми глазами и потирал себе чёрными руками колени, потряхивая однообразно головой, словно обдумывая какие-то насмешливые слова, произнести которые он уже не в силах. Его полузакрытые глаза то вспыхивающие, то потухающие, выражали поочередно то грустное сознание своего зверства, то горькую обиду от вызываемого им в других отвращения, которое он замечал.

В самом деле, лица пассажиров, вынужденных дышать одним с пьяницей воздухом и сидеть рядом с его грязными лохмотьями, выражали отвращение и ужас, и негодование.

Мой товарищ ехидно улыбнулся, повёл глазами в сторону пьяного и сказал:

— Вот этого и ему подобных ты также думаешь поднять?..

— Да, думаю, — ответил я ему: — этих, — именно этих; этих прежде всего, конечно. И ты очень ошибаешься, если думаешь, что скотство этого постыдно только для него одного. Я полагаю, что нам, т. е. не мне лишь с тобою, а всем нам, презирающим пьяниц, при виде его должно быть ещё более стыдно за себя. Мы в таком виде не бываем, но если никто, или очень мало, не доходит до подобного состояния, то лишь потому, что нас очень многое удерживает от падения вниз: образование, воспитание, окружающее общество. Всё это, как обручи, поддерживает нас, не даёт нам распуститься. А что они находят вокруг себя и в себе самих? И что делаем для них мы, чтобы создать для них плотину против кабака, который их тянет к себе, как омут, и губит? И, наконец... можем ли мы смело сказать, что мы даём им только хорошие примеры, а не соблазняем их ещё более?

В это время из боковой аллеи парка, очевидно, от находящегося тут подле дорогого загородного ресторана, выехало несколько экипажей. В них сидели молодые люди, — студенты, офицеры, — и пожилые. Лица у всех были возбуждённые, голоса повышенные, движения размашистые. Они перегоняли друг друга, перекликались, перебрасывались шутками и остротами, обменивались шутливыми прозвищами и забавными движениями рук и головы. По отдельным замечаниям можно было догадываться, что у них основательно было выпито, но что это было только начало и что они предполагают сделать ещё новые возлияния.

Пассажиры вагона смотрели на них с явным сочувствием и весело улыбались их шуткам и забавным движениям.

— Смотри на эту компанию, — сказал я товарищу, — они, конечно, не чета этому пьянчужке, что сидит против нас; но они также выпили изрядно, а у них в своём распоряжении достойных способов развлечения, несомненно, более, чем у нашего бедняка. Если они не совсем пьяны, то не потому, что пили меньше, а потому, что пили лучшее вино. Если они опрятнее нашего спутника, то потому, что занятия их чище. Если их не одолевает сон, как его, то потому, что они меньше заморены работой и хорошо спали всю ночь до позднего утра, а он, может быть, встал с петухами. Почему же на ту подгулявшую компанию все смотрят с одобрительной улыбкой, а этого несчастного все окидывают презрительным взглядом? Неужели потому, что те отъехали от дорогого ресторана, а этот вышел из грязного кабака? Те пили тонкие вина и редкие ликеры, а этот дешёвую сивуху? По-моему, развлечение в попойках, хотя и менее грубое, для людей просвещённых более преступно, чем для тёмного народа. Бедняк не может найти другого развлечения, кроме кабака; а образованный человек, даже имеющий достаток, не хочет искать другого удовольствия помимо выпивки. Что извинительно одному, то позорно для другого. А тут ещё грубый пример «верхов» для «низа». Народ видит, что образованные люди годовщину учебных заведений, юбилеи видных деятелей, открытие памятников и освящение крупных общественных зданий всегда ознаменовывают выпивкой, и привыкает сам думать, что всякий праздник тогда только праздник, когда можно хорошенько выпить. На дорогие же напитки у него нет средств, — вот он и пьёт отраву, дешёвую сивуху. Стало быть, нам нечего махать рукой на народ, ставить на нём крест: с ним-де ничего не поделаешь. С ним можно многое и очень многое доброе поделать; надо только сначала себя в руки взять. Если хотим вывести народ из кабака, сами должны забыть дорогу к ресторану. Отнять у народа стакан из рук легче всего, согнав бутылку со своего стола. Работа оздоровления, исправления и просвещения «низов» идёт медленно и плохо не потому, что «низы» неисправимы, а потому, что мы, «верхи», мало пригодны для оздоровления других, мы сами больны, сами во многом распущены, огрубели и не хотим подтянуть себя. Мы с грязными руками идём мыть народ и удивляемся, что он не становится чище; раздражаемся и говорим: «С ним ничего нельзя поделать, это не люди, а скоты». Я бы в ответ напомнил евангельское слово: «Не презирай ни одного из малых сих!» и другое: «Врач, исцелися сам!»

Товарищ мой молчал. На первый раз я считал и это успехом. Прежде чем исправить жизнь людей, добиться перемены их дел, надо переменить их ошибочные понятия, а перемена мыслей также требует времени. Новая мысль, как свежее зерно, прорастает не вдруг.

ДУБ И ТРОСТЬ

«Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать. Каждый из нас должен угождать ближнему, во благо, к назиданию» (Рим. XV, 1–2).

«Кто рано встаёт, тому Бог подаёт», говорит народная мудрость, т. е. чем раньше кто примется за дело, больше силы и времени отдаст на работу, тем больший успех будет ему наградою за труды. Это справедливо, как о чёрной тяжёлой работе, как о занятиях наукой, так и о доброй жизни, справедливо и об отрезвлении народа. У нас борьба с тяжёлым народным недугом пока ещё только налаживается: чаще и чаще слышится трезвое, разумное слово о застарелом народном пороке; в разных концах России начинают с каждым годом возникать, хотя и малочисленные, но всё новые и новые общества трезвости; нарождаются журналы, которые занимаются исключительно разработкой вопросов, как искоренить пьянство в народе. Но всё это по новизне дела делается робко, медленно, недостаточно умело. Мы ещё, так сказать, нащупываем дорогу.

За границей давно уже выбрались на верный путь и твёрдо шагают к намеченной цели: к полному отрезвлению народа. Там во главе дела стоят даровитые энергичные апостолы трезвости; издаются десятки газет и журналов, горячо проповедующих настойчивую борьбу с пьянством; существуют сотни многочисленных обществ трезвости, которые проявляют разнообразную кипучую деятельность. Они имеют свои обширные помещения; устраивают читальни; заводят певческие хоры и оркестры музыки; дают концерты; совершают в праздничные дни совместные прогулки за город; приглашают к себе для чтения лекций профессоров. Деятельность таких обществ постепенно прокладывает в народе путь для новой жизни. Под влиянием примера тысяч трезвенников, их убеждённых речей, в стране незаметно вырабатываются новые взгляды на опьянение, меняются обычаи, и тогда закон своими постановлениями закрепляет светлый поворот жизни к отрезвлению народа. Возьмите для примера хотя и наш, но не русский уголок России, Финляндию. Бедный, суровый и угрюмый край. Народ здесь живёт тяжёлым и упорным трудом. Но нам многому можно поучиться у него, в том числе и делу борьбы с пьянством. В Финляндии на 2,5 миллиона жителей существует более 500 обществ трезвости. Все эти общества, если они в городе или в большом селении, обязательно раз в неделю устраивают собрания членов. Кроме того, устраиваются «чаи» (вечера), бывают концерты. Вход в собрание свободный; могут присутствовать и не трезвенники. С разрешения председателя всякий может выступить с докладом. Раз в год бывает общий съезд представителей всех финляндских обществ трезвости. Здесь избирается главное правление всего общества, имеющее местом пребывания Гальсингфорс; выслушиваются отчеты, читаются доклады, говорятся речи. Эти съезды привлекают значительное внимание. Все три дня, пока обыкновенно длится съезд, его помещение (самое просторное в городе) бывает переполнено публикой. По временам всеми участниками съезда исполняется хором какая-нибудь песня. Иногда устраивается народный праздник, поездка, скромный обед по подписке. Обед всегда проходит торжественно: с цветами и речами. Участники съездов принадлежат ко всем классам общества. Тут встречаются учителя, профессора, духовные лица, купцы, рабочие и крестьяне. Об успехе деятельности этих обществ можно судить по следующему интересному случаю. Весной 1898 г. по всей Финляндии распространилась мысль о стачке против алкоголя. Десятки тысяч людей — почти все рабочие — дали обещание в течение целого года не употреблять спиртных напитков. 1 мая почти во всех городах были устроены торжественные шествия принявших участие в общем уговоре. Таких лиц оказалось более десяти тысяч. Благодаря такому настроению народа, правительство могло издать соответствующие законы для ограничения пьянства в стране. В Финляндии нет мелкой раздробительной продажи водки; там нельзя купить спиртных напитков менее штофа. С другой стороны, мужику или рабочему не продадут и ведра за раз. Покупатель должен представить записку от пастора (своего священника), что у него в семье готовится торжество — свадьба или крестины, и тогда только ему отпустят водку. Будь это у нас, пьянство сейчас же нашло бы выход: везде бы завелись тайные кабаки, шинки. В Финляндии это почти совсем невозможно. Такой промысел считается позорным, да и наказывается строго. На первый раз полагается большой штраф; на второй раз — одиночное тюремное заключение на шесть месяцев, и в третий раз — на несколько лет. Поэтому в Финляндии пьющий и хотел бы пропустить стаканчик-другой, не может; остается трезвым поневоле.

«Отчего же тогда у нас не введено подобного ограничения виноторговли? Почему у нас нет таких же строгих законов против пьянства? спросит читатель. Оттого, что жизнь улучшается не законами, а людьми, и для отрезвления народа недостаточно издать распоряжение за номером таким-то, а надо суметь подействовать на отуманенные вином и ум и сердце человека. Какие распоряжения ни делай, а на болоте ни клевер ни пшеница расти не станут. Надо сначала топь осушить; болото сделать лугом. В лесу хоть на каждом дереве развесь запрещение волку резать овец, а лисе — цыплят, — тот и другая по-прежнему будут таскать с задворков животину. Закон, это — дерево, которое растёт и приносит плоды не везде, а только на подготовленной почве. Это — перила на лестнице, чтобы ты, поднимаясь кверху, не оступился. Если же у тебя нет ступеней под ногами, какая польза от перил? Сбрую одевают на лошадь, на оленя, на собаку, вообще на прирученный скот, и они везут груз; если же сбрую надеть на льва или тигра, они только разорвут хозяйское добро. Так и закон. Написать на бумаге прекрасных законов можно сколько угодно; но они приносят пользу только тогда, когда народ дошёл до понимания смысла и пользы их, когда научился уважать их. Строгостями же делу не поможешь. Волк знает, что ему не будет пощады от пастухов, а всё-таки норовит забраться в стадо, потому что он — волк, — такова его волчья природа. Наконец, если народ не дорос до понимания и уважения закона, сама карающая рука устанет наказывать, не хватит сил взыскивать.

Пётр Великий не знал, что ему делать с казнокрадами. В Сенат со всех концов России сыпались жалобы на воровство и расхищение государственного добра. Раздосадованный этими непрестанными жалобами, Пётр однажды сгоряча в Сенате собственноручно написал: «Первый, кто украдёт казённого добра на столько, что можно будет купить кусок верёвки для виселицы, будет повешен!» Затем эту бумагу он дал сенаторам для подписи. Сенатор Ягужинский прочёл бумагу, положил её перед собой и говорит:

— Государь! Ты что ж? Один хочешь остаться править страной?

— Как так?

— Да так: грозишь вешать всех казнокрадов, а ведь мы все от мала до велика крадём. Всех, стало быть, казнить велишь?

Пётр подумал и разорвал строгий указ. Действительно, всех ведь не перевешаешь. Так и пьянства тюрьмой, строгостями не искоренишь. Тюрем не хватит, да и тюремщиков не найдёшь: все ведь одним больны, всех ведь не от рюмки, а к рюмке тянет. Стало быть, в деле борьбы с пьянством не законы строгие нужны нам прежде всего; нужно нам у самих себя пробудить и прояснить внутренний закон совести. Прежде, чем что-нибудь садить, надо осушить болото, а болото пьяное у нас большое, работы предстоит уйма, работников надо много, времени потребуются годы. При этом — просушке пьяного болота — необходима ещё большая выдержка и постепенность. Как бы ни хотелось скоро вывести большой многоэтажный дом, а сразу все этажи строить нельзя: надо сначала прочно заложить фундамент, и потом над ним воздвигать этаж за этажом. Излишняя спешка, горячность в работе тут не у места. В оранжереях, бывает, при помощи пара и электричества гонят в рост цветы и деревья. Они быстро тянутся вверх и начинают цвести, но зато быстро же увядают и пропадают совсем. Долголетнее же вековое дерево растёт постепенно. Так и с трезвостью у нас. Мы должны учиться у соседей хорошему, брать с них в добром пример, но нельзя все ухватить сразу. У них стройка идёт уже давно; они вывели много этажей, а у нас приходится ещё класть фундамент. Так, у тех же финляндцев обязательным условием поступления в общество трезвости ставится обещание — не только самому не употреблять спиртных напитков, но и не угощать ими других. И оба эти условия строго блюдутся. Я знаю такой случай. У одного богатого помещика-финляндца был парадный обед в честь нового губернатора и нового же местного финского епископа. Обеденный стол тянулся во всё громадное зало. Старинное серебро сверкало на белоснежной скатерти. Гости сели за стол. Перед губернатором стоял графин и большой бокал. Он незаметно глянул по сторонам, увидел, что везде все большие бокалы, и, слегка запинаясь, попросил рюмку. Хозяин приветливо улыбнулся и говорит:

— Отчего же вы, ваше превосходительство, не желаете пить из бокала?

— Это слишком много, — отвечает генерал. — Я привык обыкновенно пить из рюмки.

— Ну, у меня, ваше превосходительство, вы можете сделать исключение. Вы смело можете пить из бокала. Посмотрите вот на моего мальчика: ему всего семь лет, а он тоже пьёт из бокала.

Губернатор глянул направо и изумился: из большого графина, где, по обыкновению, предполагалась водка, мальчик налил себе бокал и пил большими глотками,

— Что он пьёт? — удивленно спросил титулованный гость.

— Воду! — отвечал хозяин. — Я — председатель местного общества трезвости и считаю водку и вообще всё хмельное ядом, а яда я и сам не употребляю и гостям предлагать не решаюсь. У меня за столом всегда подается одна только вода. Так губернатор и пообедал без рюмочки. И это не исключительно какой-нибудь выдающийся случай. В Финляндии во многих домах никогда и ни под каким видом не подается хмельное на стол. Нам до этих верхов пока, пожалуй, ещё и далеко.

Как изгнать хмельное из дому, потом из деревни, — это уже вторая и третья забота; а первое дело — самому укрепиться в трезвости, стать фундаментом для других. Быть строгими с нашими немощными братьями нам пока не приходится. Нельзя сердиться на болото, что там растёт осока, а не пшеница; надо сначала осушить его, а потом уже требовать жатвы. Для того же, чтобы болото сделать лугом, надо не бранить его, а копать канавы; нужна не плеть, а лопата. То же и с пьянством того или другого человека. Не судить тут надо, а помочь. Жил человек долгие годы в старости, в холодном подвале, получил ревматизм, не может двинуться с места. Может быть, он и сам целиком виноват, что жил в таком помещении; но пока он болен, первая забота добрых людей — вылечить его.

Есть старинная басня, как мальчик шалил на круче, над омутом, упал в воду и стал тонуть. Увидал это прохожий, остановился и начал выговаривать шалуну: «Вот-де шалости до чего доводят!» Мальчик слушал, слушал, наконец, выбившись из сил и захлебываясь, крикнул:

— Ты, умная голова, сначала вытащи меня из воды, спаси от смерти, а потом уж суди и брани.

Поэтому и трезвый человек никак не должен сторониться от своего слабого брата. Даже если пьющий и дал было обет трезвости, состоял членом общества и не устоял, свернул на прежнее, всё же не по-христиански отталкивать его. Во многих обществах трезвости всех не устоявших против искушения исключают из состава членов. Это суровая поспешность. Чем слабее ребёнок, тем внимательнее уход за ним, и трудно больного доктор не оставляет без призора, не исключает его из больницы, а, напротив, окружает его особым заботливым попечением. Так и со всяким ослабевшим от пьянства. Ты силен духом, крепок в трезвой жизни, а он слаб; поди к нему, подай ему руку, подними на ноги, помоги ему идти. И весьма возможно, что он не раз споткнётся, — поддержи его. На то человек и в общество идёт, чтобы найти здесь себе поддержку и опору. Он ищет себе друзей-помощников, а не судей. Да и как общество может исключать кого-нибудь, хотя бы и оступившегося, если он всё-таки льнет к обществу? Он чувствует, что он погибает, что у него нет силы выплыть одному, и протягивает руки к трезвым братьям, а они отталкивают его от себя. Тут-то и нужна особая ласка, любовная забота трезвого человека об ослабевшем духом брате. Крепкое дерево и одно устоит против бури, а слабая тростинка гнется при каждом ветерке; она так счастлива и рада опереться на могучий ствол. Когда деревцо ещё молодо и слабо, подле него вбивают толстый кол для защиты от порывов бури. У нас народная трезвость ещё неокрепшее молодое деревцо. Она нуждается в любовной поддержке и опоре сильных и крепких духом. Поэтому все общества трезвости и отдельные трезвые люди, думается мне, особенно должны помнить слова ап. Павла: «Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать. Каждый из нас должен угождать ближнему, во благо, к назиданию».

СОЛОМИНКА

После обедни к церкви подходит фабричный, подаёт поллиста серой бумаги и говорит:

— Батюшка, я получаю «Друг трезвости»; вы там много пишете о меньшем тёмном брате, не можете ли чем пособить моим землякам? Прислали вот бумагу и просят совета, содействия, а я не знаю, что им ответить. Может быть, вам поможет Господь надоумить их.

Взял бумагу и читаю: «Расписка о трезвой жизни, к которой мы приступаем с Божьего помощью, начиная с благословения Божия. Господи, благослови и в терпении буди нам помощник! Мы, грешные, много раз слышали в церкви, что святой апостол Павел учит: «Братие, не опивайтеся вином, в нём же есть блуд». Оно губит душу и тело, и Сам Господь говорит устами апостолов: «Пьяницы не наследуют царства небесного». Ах, как это страшно — лишиться царства небесного от такого вредного напитка, без которого можно совсем обойтись! Да мы и пытались много раз не пить, но нет: не пьешь какую неделю-другую, а потом опять начнёшь пить. Плоть наша немощная не выдерживает, чтобы отстать от такой страсти (вина), и не боится угроз Божих. Но вот мы присоединим к Божию закону и законы гражданские, которые тоже запрещают пьянствовать и строго наказывают. Вот мы и придумали так: составить сию расписку с целью не пить вина и вообще крепких и вредных напитков. Господи, благослови!

«Такой-то губернии, уезда, волости и деревни крестьяне Иван Батурин, Егор Орлов и Герасим Туртыдин уговорились между собою согласно сами собою без всякого со стороны принуждения так: если же кто из нас начнёт пить вино в течение одного года, тот отвечает: Батурин 25 р., Орлов 10 р., Туртыдин 5 р., а деньги эти поступят в наш храм. Обязуемся хранить сию расписку свято и нерушимо, в чём и подписуемся. Такие-то».

Подобных расписок на Руси, по деревням и сёлам, вероятно, составляется немало, и все они говорят о заброшенности народа, о забытости меньшего тёмного брата посвящённым старшим. Как ни душит тьма невежества голос Божий в народе, как ни туманит водка ум и сердце простолюдина, а совесть всё-таки нет-нет и заговорит в человеке. Болит отравленная алкоголем голова с похмелья, требует выпивки, а на сердце ещё пуще, чем в больной голове, щемит. Стыдно людей, жаль семью, боязно гнева Господня. «Страшно, ах, как страшно лишиться царства небесного от такого вредного напитка, без которого можно совсем обойтись!» пишут в расписке Батурин и его товарищи.

Долгие годы позорился в них, сквернился пьянством, бранью и буйством образ Божий. Казалось, всё густо покрылось грязью, но вот дошло до сердца слышанное в храме слово Божие, проступила на глаза слеза раскаяния и смыла всю скверну сердца, просветлело на душе. Опомнились люди. Решили отрезвиться, жить, как пристойно христианам. Беда лишь, одно дело — хотение, другое — исполнение. Сил нет выполнить благое намерение. Ослабела душа. Как нетвёрдая походка у пьяного, так и нетвёрдая воля от пьянства. «Много раз пытались мы не пить вино, — пишут договорщики в расписке, — но нет, не пьёшь какую неделю-другую, потом опять начнёшь пить. Плоть наша немощная».

Плоть немощная, воля слабая, поддержки, опоры нет. Люди словно на тонком льду. Лед не держит, под ногами ломается, а плавать не умеют; барахтаются, из сил выбиваются; как выбраться на сушу, на твердую землю, — не знают. Мимо, по берегу, как в притче о милосердном самарянине, проходит один, другой и третий, а утопающим помощи нет и нет. Судорожно они бросаются и на заповеди Божии и на законы гражданские, но всё это, как хрупкий лёд под руками, ломается. Омрачённая долгим пьянством совесть «угроз Божиих не очень боится»; законы гражданские, воспрещающие пьянство, за множеством нарушений их не соблюдаются. Не за что уцепиться. Как окончательно утопающий за соломинку, Батурин, Орлов и Туртыдин хватаются за денежный штраф. Последняя надежда — на страх за кошелёк. Когда слово Божье ударяет по сердцу, это оказывается, ненадёжно: редко уж очень и слабо доходит до слуха голос Божий. Думают, будет вернее, если бить рублём по карману. Выходит, люди надеются исправить себя не через совесть и заповеди Божьи, а через кошелёк и денежный штраф. Винить за это договорщиков никак не приходится; их надо жалеть. Люди тонут в пьянстве, помощи не видят и за денежный штраф как за соломину хватаются. Тут более грустно то, как это вокруг них нет никого, кто бы поддержал их в трезвости добрым словом, укрепил их волю. Неужели у нас слово Христово — запись евангелистов — будет заменяться расписками с полицейскими печатями? Неужели погибающим вместо соломины — штрафа, не протянут руки братской опоры? И неужели на вопрос о том, что сталось с нашим меньшим тёмным братом, мы — старшие и просвещённые братья — ответим словами Каина: «Разве я сторож брату моему?» Да не будет этого! Если было прежде, да не будет впредь!

ГОРЧИЧНОЕ ЗЕРНО

Получил письмо. В виду значительного общего интереса хочется привести его целиком.

«В пашем селе, — пишет автор письма, — никогда не возникал вопрос о каком-либо обществе, например бы, о трезвости; а трезвое общество, вправду, помогло бы в жизни нашего селения. Жители — народ ремесленный, работают не на стороне, а дома, а если и не дома, так близ дома; в воскресенья же и в праздники вообще все дома.

Если бы у нас завести, напр., читальню, то бы, конечно, много сначала не набралось народу, а человек 10 или 15 собралось бы, по времени же число бы и больше увеличилось. Но ни о чём подобном у нас никто не думает, и никакого слова против пьянства у нас не слыхать, а не слыша никакого о пьянстве укора, народ так привык к вину, что трудно и вообразить; впрямь сказать, на вино уходит у хороших рабочих в год рублей 50 и больше на одного человека, а меньше уходит денег на вино только у тех, которые не могут много заработать. Таких же, чтобы не пропивали ничего, с трудом отыскать, так как этаких почти нет. Однако-же, на сие не взирая, стали мы — человека четыре — поговаривать промеж себя о трезвости и о читании, а мы тоже хорошие алкоголики. Говорили так, говорили и думали завести такое святое дело; отслужили молебен. Нас было четверо. Выписали журналов: «Родину», «Народное здравие», «Природа и люди», «Друг трезвости» и «Свет», итого рублей на 20 с лишним. И за всё сие сумму, 20 рублей, истратил один Василий Носов, так как деньги у него были для поправы своей хаты, а прочие ко времени обязались ему заплатить должную с каждого сумму.

Наше дело с обществом началось 14 ноября 1899 года, и вот, пока шёл Филлипов пост, всего ничего. Каждый праздничный день сходились и читали у Носова, и дни проходили очень приятно: занимались чтением, чаепитием, и к нам ещё кое-кто приходил и желали поступить в наше общество, да только говорили, что без вина обойтись нельзя, и невозможно стерпеть. И вот пришёл праздник Рождества Христова, потом тут ещё свадьбы, и, вместо прибавы в наше общество, стало слышно, что один из нас четверых пьёт вино тайком, а потом уже и при нас, и совсем отступился от желаемого общества. Осталось нас трое.

Пришла Пасха; стали поговаривать о питии вина ещё про одного из нас, который нам предлагал сначала журналов выписать не на 20 руб., а на 30. Слава Богу, что тогда его не послушались, а то бы осталось нам двоим очень трудно платить. Те оба отказались, не давши ни копейки, и стали они же говорить: «вот, дескать, по пяти рублей на пустяки бросать, на бумагу»; а вместо того пропивают по рублю и больше в неделю. Даже что было у нас накоплено в кассе на оплату вышеозначенных журналов отставшие взяли назад и пропили с большим аппетитом. Мы же, оставшиеся двое, желаем не загублять доброго плода: отплативши сию сумму, и на будущий год быть неотступными к выписке журналов, хотя не всех, но кое-что.

Слава Всевышнему: такого на сердце веселья и душевной радости в нас не было отроду, как в сем идущем году. Только одно: вместо одобрения над нами смеются, что вот-де напрасно очень, на пустяки изводят деньги, но мы с помощью Всевышнего Владыки сие желаем переносить.

14 мая исполнилось полгода, как мы стали члены трезвого общества, и этот день мы тихо, с душевною радостью отпраздновали: помолились Богу, поцеловали друг друга, как в Христово воскресенье, и положили у себя на сердце не возвращаться к позорному пьянству, как пёс на свою блевотину. Теперь же мы, как воздвигнутые из пропасти, находим себя очень счастливыми и в семьях ссоры не видим и брани не слышим. Дай, Господь, держаться и дальше!»

Приведённое письмо лишний раз подтверждает добрую старую истину о том, что нет ничего интереснее и поучительнее жизни человеческой. Недаром древние мудрецы главным образом изучали людскую жизнь и постоянно твердили: «Хотите быть мудры, — изучайте жизнь людей».

Когда люди изобрели телескопы, дальнозорные трубы и при помощи их разглядели в небесах новые миры, открыли, что те туманные пятна, которые мы видим иногда с земли, заключают в себе сотни и тысячи новых солнц и земель, и что наша земля только жалкая ничтожная пылинка в общем строе мировых планет, — тогда стало казаться, что для науки самое главное — уяснить законы и жизнь этих громадных миров. Но вот сделали новое открытие, изобрели микроскоп, снаряд, увеличивающий мелкие, едва видимые предметы в миллионы раз, придающий капле воды пятисаженные размеры, — и тогда оказалось, что в крохотной капле воды для науки может быть не менее интереса, чем в солнце или в звёздном небе. Через микроскоп люди узнали, что в капле воды идёт своя сложная неустанная жизнь, что там существуют целые государства невидимых для простого глаза существ, которые родятся, живут, плодятся, ведут борьбу и погибают. Эти невидимые глазом без микроскопа существа могут быть величайшими благодетелями человека или его страшными бичами. И люди с неменьшим интересом и пользою стали изучать при помощи микроскопа каплю жидкости, как при помощи телескопа солнце и туманные пятна.

То же самое и с жизнью людей. Возьмёте ли вы жизнь человеческую в её целом, в исторической судьбе, загляните ли в скромный, неприметный уголок, в какое-нибудь Тумботино село, о котором, напр., говорит приведённое письмо, — везде вы найдёте много интересного, поучительного, над чем глубоко можно задуматься, многое сильно и хорошо почувствовать. Разница будет только в величине картины: одна картина нарисована на полотне саженных размеров, а другая — на крохотном вершковом куске; интерес же их и поучительность для людей, способных видеть и понимать, везде одинаковы. Везде идёт неустанная борьба между тьмой и светом, везде добро и зло переплетаются хитрыми, затейливыми узорами.

В древней Греции были два мудреца; одного звали Демокрит, а другого — Гераклит. Один всегда смеялся, говорил, что нет ничего забавнее и веселее жизни; другой все плакал и скорбел: ему жизнь казалась одним сплошным безумием и неисходным горем. В отдельности они оба были неправы, видели жизнь только с одной, каждый со своей особой стороны; а в общем они прекрасно дополняют друг друга и дают верное понятие о жизни. В жизни всегда и везде многому можно радоваться и сочувствовать, но над многим приходится горевать. Для подтверждения примером ходить недалеко. Вернемся к нашему письму.

Стоит село. Живут в нем сотни людей; ведут тяжёлую трудовую жизнь. Целую неделю за станком; обливаются потом перед раскаленным горном; машут до ломоты в спине пудовым молотом. Каждый заработанный рубль облит потом и кровью; за каждую копейку заплачено вздохом из вдавленной, безвременно надорванной груди. Придёт воскресенье, настанет праздник Божий — все эти дорогие рубли в диком разгуле пропиваются в кабаке. Так и проходит жизнь в кабале, — в кабале станку и кабаку. Обычная, знакомая, но зато какая же и грустная, неприглядная картина! Невольно хочется сказать словами поэта:

 

Жаль мне Божье созданье,

Человека в грязи и во тьме.

 

Тоскливо становится на сердце; хочется плакать с Гераклитом. Много ведь у нас таких Тумботиных на Руси, и везде тьма; нигде не видать просвета. «Никакого слова против пьянства у нас не слыхать», пишет автор приведённого письма. Но Спаситель сказал: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким рожденным от Духа» (Иоан. III, 8). Так случилось и с нашими трезвенниками. Спросить их, с чего им запала мысль о трезвости, — затруднятся сказать. Примеру взяться было неоткуда. Кругом повальное пьянство: каждый рабочий пропивает мало-мало 40–50 рублей в год. В селе дорога проторенная одна: в кабак. Люди свыклись с этой дорогой, сжились, сроднились: думают, что иначе и жить нельзя. Старики говорят молодым, что «без вина не обойтись», что «невозможно стерпеть», читаем мы в письме. Немудрено поэтому, что наши теперешние два трезвенника — совсем ещё молодые парни (им по 23 года), — а они давно уже были «хорошие алкоголики», по их собственному сознанию. Но, очевидно, когда-то где-нибудь они услыхали, или прочитали, сильное слово о доброй трезвой жизни, и оно глубоко запало им в сердце. По примеру старших, они только и видят свету, что между станком и кабаком; только и думы у них, как бы добыть лишний рубль на пропивку; только и радости у них в праздник, сколько пропито; но живое слово, как живое зерно, своё дело делает, сердце буравит. Ребята пьянствуют, а в душе у них против их воли что-то можжит, тянет их к свету, из кабачной кабалы на Божью волю. И вот «хорошие алкоголики» начинают думать, как бы им за Божье дело взяться, новую, трезвую жизнь начать; думали-думали — и «удумали» основать «трезвое общество». Согласились четверо. Богу помолились. Для чтения журналов на 20 рублей выписали. Денег нет свободных, так трое обещались внести свою долю по частям, а четвёртый затратил деньги, что припас на поправку избы. Замечательная эта подробность. Таков русский человек. Пить — так он всё пропьёт: и шапку с головы и опорки с ног; а совесть заговорит, — всё на Божье дело отдаст, последнего не пожалеет. Изба погнулась, крыша течёт: поправка нужна. С большим трудом, тяжёлою борьбою с соблазном скопил человек 20 рублей и всё сразу затратил на доброе дело. До избы ли теперь, когда новая стройка началась: на развалинах кабака в душе строится Божий храм!

Читаешь этакое — и любо становится на сердце; вместе с Демокритом весело смотришь на Божий мир. Так на заброшенный пустырь, на запущенную без призора поляну принесёт вдруг ветром неведомо откуда зерно, и долго оно лежит между мусором, годами неприметно набирается силы, а потом, глядишь, зерно яблоней стало, выросло дубом могучим или белоствольной красавицей — берёзой, распустилось пышным кустом ярких душистых роз. Пройдут ещё года, и пустырь тенистой рощей станет, заброшенная поляна превратится в плодовый или цветочный сад. Потому новым растениям теперь легче взяться, легче окрепнуть и вырасти целыми: теперь они не одиноки растут, старые деревья и кусты дадут им тень, защитят от солнечного зноя; послужат им опорой, не дадут сломиться под натиском бури.

А всякому новому доброму делу, стало быть, и трезвому обществу, вначале всегда приходится переносить много невзгод: бурю соблазнов в себе и жар насмешек от других.

Греческий мудрец Диоген был раз на пиру. Хозяин с поклоном поднёс ему в золотой чаше самого лучшего дорогого вина. Диоген взял чашу и всё вино из неё выплеснул через плечо на землю. Хозяин огорчился, но смолчал, а гости стали пенять:

— Зачем ты, Диоген, напрасно сгубил вино? А ещё мудрецом слывешь; ничего-то ты не понимаешь: такое добро и даром сгубил! Это надо быть глупцом.

— Эх, ты, мудрец, — смеялись гости. — У тебя, брат, в голове, видно, так же пусто, как в чаше теперь.

— Если бы я не сгубил вино, — отвечал спокойно Диоген, — вино сгубило бы меня; так пусть лучше я его вылью на землю, чем оно свалит меня на землю, как грязную свинью.

Гости замолчали и перестали смеяться над Диогеном. Но ведь для того, чтобы заставить смолкнуть глупый смех, понадобилось веское слово мудреца; а у нас мудрое слово не часто раздаётся, потому везде и слышится громкий глупый смех. Только ведь смеялись и над Христом Спасителем; смеялись в Афинах над проповедью апостола Павла. Апостол Павел прямо говорит даже, что для неверующих самое слово о кресте казалось безумием. Что же удивительного, если для пьющих смешным кажется трезвость, желание человека бросить пьянство? Свела тебя, скажем для примера, нелёгкая со злыми людьми: год, другой, третий занимался ты с ними тёмными делами, обманывал, мошенничал, воровал. Вдруг заговорила в тебе совесть, опомнился ты, решил зажить честным трудом, и в это самое время вместе с прежними приятелями нашёл кем-то оброненный кошель с деньгами. Ты говоришь:

— Надо отыскать, кто потерял. Може, человек из-за потери жизни лишится; да и так всё равно надо чужое хозяину отдать.

Что же твои друзья скажут? Одобрят тебя? Насмеются, конечно, над тобою; дураком обзовут, а будешь стоять на своём, и побьют ещё. Вот и выбирай тут одно из двух: или из-за глупого смеха снова на дурное вернуть, или самому против смеха мудрым словом укрыться да разумною доброю речью и чужой гупый смех остановить. А последнее сделать не легко, потому что на помощь чужому смеху приходит ещё свой соблазн. Привычка, — говорят, другая природа. Приучится солдат на службе с левой ноги маршировать, он и после с левой ноги начинает ходить. Приучена у хозяина лошадь останавливаться по дороге у всякого кабака, она всё будет приворачивать туда. Привык и ты дружбу с бутылкою водить, веселье в кабаке искать, — не раз тебя туда потянет. Тут-то вот и нужна опора; тут и важно чрезвычайно, чтобы колеблющейся трости найти твёрдое дерево для защиты и от зноя и от ветра. Поэтому и дорого, если в селении хоть два–три человека дружно станут за трезвость. Тут сила не в числе людей, а в качестве их. Если они без гордости, без сомнения, с любовью к слабым, с кротостью к обидчикам усердно примутся за Божье дело, успех увенчает дело. Не надо только торопиться: дело Божье не делается наспех. Скоро не бывает споро. Сегодня бросишь зерно, завтра напрасно будешь ждать жатвы. Божье зерно не пропадает. Наше дело в своём сердце выращивать семя Христово и сеять его среди других людей, а Господь в своё время вырастит и колос и зерно. Была бы у нас хоть горсточка Божьего зерна, а урожай тогда уж будет, ибо, по слову Христову: «Царство Божие подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем; оно хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его».

ТЬМА И РАССВЕТ

На одном собрании трезвенников получили и прочли письмо уехавшего в деревню члена общества. В письме сообщалось: «Селенье у нас средственное, дворов поболе тридцати но землей занимаются мало, больше всё около фабрики промышляют. Заработок бывает хороший; только всё это ни к чему. У нас народ такой: что ни дай, всё пропьют. Пьют и старые и молодые; пьянство ужасное. При фабрике трактиры. Этого мало: ещё у себя завели трактир. Трактирщик платит в год пятьсот рублей. Спасибо, теперь земский эти деньги отдаёт в оброк, а то, бывало, прежде и их пропивали. Одно слово, мужики всего решились, всё пропивают: и заработок и совесть. Как выбиться из-под кабака — не знаем. Народ тут всё тёмный. В деревне трактир большой, а школы никакой. В других местах, — пишут, — на фабриках бывают школы, больницы, читальни, а у нас ничего этакого нет. Питейных около фабрики, как мух в летнюю пору у падали, а чтобы для света что-либо, этого не заведено. Последнее только время монахи откуда-то чуть не силком взяли на фабрике место, заводят школу. Допреж же на деревне учил один грамотей за деньги, да учил по-старинному. Я две зимы ходил: в карты научился играть, а грамоте нет. Потому довелось работать в Петербурге; там ходил в воскресную школу. Там за одну зиму всё хорошо понял. Дома жене объяснял, и она всё хорошо поняла. Привёз из Петербурга книг, читаем; хорошо. Приходят соседи кой-кто и тем любо, я всё тут вспоминаю, как в Петербурге бесед много. Вот бы у нас подобное. Опомнился бы народ. К примеру, я сам пил, гулял, курил, как говорится, вовсю. Понаслушался добрых вразумлений, опротивело пьянство. Хотелось бы и земляков туда же, на трезвость повернуть, да не умею, — силы мои слабые. А тем того бы кажись, и надо. Многим самим тошно на свою жизнь; хотят бросить пить, да не могут, смеются над ними. Так вот и сидим в склизкой яме, попробуем вылезть, оборвёмся снова в грязь, а сверху никто нам не помогает, верёвки не протягивает. Как же нам выбиться к свету? Уж ли ж судьба нам такая: навсегда оставаться в пьяном и грубом житии? Как быть? Добрые люди, научите!»

Письмо вызвало горячие рассуждения. Один из трезвенников держал даже целую речь.

Очень горько было читать про Малое Афанасьево, как там народ пребывает в пьянстве и тьме. А только ведь это не в одном Афанасьеве. Почитай, везде так у нас, по деревням. Я много ходил по заработкам; побывал в разных губерниях. Везде пьют, сильно пьют. И сколько на это самое винище денег изводят, никакому счётчику не сосчитать. Если бы собрать все пропитые деньги, большой бы капитал получился. Я думаю, хватило бы денег построить хорошую школу в каждой деревне. Только школ-то мы не строим, а наместо того для кабака себя разоряем. Выходит, что мы в грязь пуще с головой забираемся, и у нас в глазах ещё того темнее. Верно это слово из Афанасьева прописано: «сидим мы в склизкой яме». Но ведь слезами горю не поможешь. Надо самим себе помогать. Неужели из ямы нам так-таки и не выбраться? В старину вот тоже плохо было на Руси. После самозванца по всей земле раздор, был везде. Царя не было; в Москве засели поляки; по городам и сёлам бродили лихие люди. Из Троицкой Лавры стали рассылать грамоты, чтобы собирались русские люди, думу думали, как вызволить из беды родимый край. И удумали и освободили. Подумали и мы. Народу в России много. Много, чай, людей думают, как бы пьянство в народе извести. Поди, и надумано доброго много. Мне тоже хочется свой грош принести. Мужицкий он грош, но всё же грош; главное, от чистого сердца. Сказывают, когда Кузьма Минин собирал на площади подаяние для похода, нищий снял крест медный с ворота и бросил в общую кучу. Пусть моё нескладное писанье будет заместо медного креста нищего.

«Пил я с молодости шибко. Много доставал, а всё не хватало. И совсем особачился. Только, бывало, и думы, как бы выпить. Что дома есть нечего, что оброк не плачен, что изба валится, о том и заботушки нету.

Только повели меня раз товарищи в Москве на чтение с туманными картинами. Читали «Смерть пьяницы», Рассказ, значит, до сердца дошёл, а тут ещё в придачу картины. И страшно, и жалостно, и на своё окаянное противно. Омерзела водка. Бросил пить. Ину пору, бывало, засосёт: одначе, я не поддавался. Стал книги читать. Купил Евангелие. Боже ты мой, что было, когда впервые прочёл! — Как огнём ожгло. Как ещё мать сыра земля нас держит! Всё ведь наизнанку у нас противу слова Христова; что там бело, у нас чёрно; что чёрно, у нас бело. «Стой, — думаю. — Надо выбираться из трясины». Попалась мне книжоночка «Делатели золота». В ней рассказано, как один трезвый, добрый человек вернулся с войны к себе в деревню, как в деревне было всё скверно, и как он понемногу да помаленьку всё на доброе направил. Потянуло меня в деревню. Привёз книг с собой. Заходят родные, знакомые. Про Москву, про житьё тамошнее спрошают. Я им рассказываю, да раз и говорю: «А вот книжки там больно занятные. Не хотите ли послушать?» Взял да и прочитал: «Василиса Марковна, или правда и в сарафане сильна». В книге говорится, как вдова Василиса у себя в избе вора Тишку поймала, как его воровскую душу лаской обогрела, в совесть ввела и потом с миром пустила. Через несколько дней сход случился. Кабатчик и купленные горланы хотели кабак открыть. Василиса против говорила. Горланы на неё. Чуть не побили. Тут вдруг Тишка грудью Василису заслонил и всему миру поведал, как он, значит, пить зачал, как через винище треклятое в воровскую компанию попал и как Василиса его, Тишкину, воровскую душу слезами обмыла.

Прошибло моих мужиков. На другой вечер снова пришли.

— Почитай, — говорят.

Только я сам-то не больно мастер читать.

Нашёлся паренёк. Читает тоже не бойко, а только, видно, что всё сердцем чувствует. Читал, как сапожник всё Христа в гости ждал и как, дожидаючись, то старика пригрел, то мальчика из мастерской чаем напоил, то детёнка от беды избавил. Читает паренёк, а у самого голос звенит, слеза слышится. Мужики хоть бы те слово проронили. Зато после речей куча.

Так и пошло кажинный вечер. И какие же разговоры, братец ты мой, происходили! То, бывало, сойдутся и в кабак, а молодые за карты. Теперь откуда слова и понятья взялись.

От книг перешли к Евангелию. Подобралось нас человек 12. Все остепенились: ни водки, ни курева, ни чёрного слова. Стали других усовещевать. Не понравилось. Начали ворчать, шалапутами нас обзывали, говорили, что мы ересь заводим. На счастье в наше село перевели молодого батюшку. Воистину, добрый пастырь. Побывал у нас не один вечер; толковал нам Евангелие, а потом в церкви проповедь сказал.

— Как это печально, братие, — говорил он, — что у нас правильного понятия даже нет о жизни. Пьянствует человек, бьёт жену и детей, бранится гнилыми словами, все его православным считают. Опомнился человек. Бога почуял, стал Христов закон соблюдать, его сейчас уж еретиком считают. Неужели трезвая жизнь, чтение слова Божия, любовные речи только еретикам, а не православным пристали? Ведь православие в том и состоит, чтобы Бога правильно славить.

Многим тогда батюшка на сердце крепко зарубил. Тише на деревне пьянство стало. Бабы вздохнули. Наш паренёк на сходе о читальне речь повёл; без слова денег дали. Теперь разрешения ждём. Батюшка сулится с учителем фонарь и туманные картины достать. Тронулся, стало быть, лёд на реке. Занимается заря. Бог даст, и совсем свет увидим».

СВЕТЛЫЕ ЧАСЫ

В Петербурге, в Москве и в других людных городах и фабричных местностях есть улицы, особенно на окраинах, вблизи фабрик и заводов, где в праздничные и воскресные дни с трудом можно пробираться сквозь густые толпы народа, а вечерами даже и небезопасно ходить за множеством пьяных. Сотни и тысячи мастеровых, фабричных рабочих собираются кучками, переходят из трактира в трактир, бродят бесцельно вдоль улицы.

Стоит заглянуть хотя бы в две–три квартиры, где ютится весь этот трудящийся ремесленный и фабричный люд, чтобы понять, почему они весь день бродят по трактирам, часами просиживают среди кабацкого шума и гама. Помещения тесные, душные, грязные; в маленькой комнате теснятся 5–6 человек, а чуть просторнее и 8–10–12. В будние дни, когда приходится рано вставать на работу, а вечером возвращаться усталым, измученным, теснота помещения как-то не так замечается.

Изнурённому телу нужна только койка, место на нарах для спанья. В праздники иное дело. На работу идти не надо. Весь день свободен. Как быть? В квартире и тесно, и душно, и неприветливо — бедно, неряшливо. Остаётся одно: получше одеться и идти на улицу. Там хоть просторно; воздух всё же почище, да и народ нарядный, как-то веселее глядеть на всё. Встретишь земляков, товарищей, побеседуешь. А весь день ведь на улице не проходишь; захочется в тепло, посидеть в уютном уголке. Тут к услугам трактир с музыкой, с биллиардом.

Для рабочего человека соблазн большой и понятный. Дома, на квартире, всё так тесно, грязно и мрачно, а тут, в «ресторации», большие комнаты, яркие обои, столы накрыты белыми скатертями, гремит орган, — светло, весело, нарядно. Главное же, посетитель трактира чувствует себя «господином». Там, на работе в мастерской, в прядильне или в ткацкой им помыкают целую неделю: десятник, подрядчик, мастер — кричат, бранятся, а ты не смеешь слова сказать, прав или неправ. Чуть что, сейчас сгонят с работы, с места долой. Поневоле приходится молчать, затаивать обиду, а на сердце много накопилось незаслуженных обид. Душа просит простора, хоть чем-нибудь отвести горе, скрасить жизнь, хоть где-нибудь свободно вздохнуть, почувствовать, что ты сам себе господин, что и ты тоже человек. В трактире всё это как будто есть. Сидит мастеровой или фабричный в большом зале, стол накрыт по-господски, половые в белых чистых рубахах; что ты прикажешь, бегом исполняют; орган гудит вовсю, кругом смех, весёлый говор, довольные лица. Человек — не камень. Зайдёт с приятелем; сначала чайку, потом пивка, дальше по рюмочке, по другой, а там ударило в голову, затуманился разум и пошло разливанное море. Глядишь, пропита вся получка, а дома подати не плачены, давно хлеб вышел, покупать надо, жена и дети чуть не нагишом ходят. И выходит, часы трактирного веселья куплены горькими, слёзными днями и ночами семьи: за каждый глоток угощенья заплачено трудовым потом, кровью надорванной чрезмерной работой груди. А винить не приходится, несправедливо только камнем бросать. Тут не судить, а помочь надо. Чем тяжелее работа, тем сильнее хочется отдыха; чем беспросветнее трудовая жизнь, тем мучительнее чувствуется нужда хоть в коротких часах радости. Машина — и та требует чистки, ось, если её не смазывать, начинает скрипеть, а потом и загорается.

В египетской пустыне в первые века христианства была обитель, иноки которой были известны своим благочестием, большим молитвенным усердием. Некий юноша пошёл навестить обитель, посмотрел на молитву отшельников.

Пришёл на место под вечер. Солнце садилось. Небо было облито багрянцем. Тихий вечер спускался на землю. Иноки сидели за оградой среди цветов и мирно беседовали; вдыхая прохладу после палящего дневного зноя. Пришелец изумился отдыху иноков и с горечью стал им пенять. Настоятель, великий подвижник, выслушал спокойно и потом приветливо сказал:

— Добрый юноша, не суди о нас поспешно по часу отдыха. Поживи у нас, посмотри наши долгие ночные моления, наш тяжёлый труд в полдневный жгучий зной и тогда говори. А что ты теперь застал нас за отдыхом среди этой благодати, так знай, что никакой лук ведь не бывает постоянно с натянутой тетивой. Тетиву натягивают, когда пускают с неё стрелу, а потом её ослабляют, иначе она не выдержит: или лопнет, или растянется и станет негодной. Так и душа человека. Она не может быть в одном постоянном напряжении; ей нужна перемена, необходим отдых.

Необходим отдых и тысячам тружеников на фабриках, заводах, в мастерских. Теперь у них, кроме кабака и трактира, нет развлечений. Они и идут туда толпой. Дайте им что-нибудь другое, более разумное и интересное, и они забудут дорогу в кабак. Когда люди голодают, они едят коренья, древесную кору, солому, мох; случается, разваривают и жуют кожаную обувь. Если дать такому голодному свежую пищу, чистый хлеб, — конечно, его не потянет к кормам, годным лишь для скотины. То же и с праздничным отдыхом простолюдина, мастерового, фабричного рабочего.

Необходимо не только научить народ честно, разумно трудиться, следует подумать и о том, как заполнить его досуг, чтобы он освежился от тяжёлых будней, чтобы он, действительно, в праздник увидел праздник. В Германии и Швейцарии мне приходилось видеть каждое воскресенье необычные для нас картины. Утром рано в праздник отправляются за город битком набитые так называемые праздничные поезда. Плата на них уменьшена против обычной вдвое и даже втрое. Где большая река или озеро, там едут на пароходах. Народ едет кучами, кружками, обществами. Участники отличаются значками в петлице или букетиком цветов. Едут мужья, жёны и дети-подростки. В дороге устраивается пение, играет музыка: многие участники прогулки едут с музыкальными инструментами. Едут в какой-нибудь громадный парк, на красивую гору или долину, в какую-нибудь близлежащую, тем или другим знаменитую, местность. Там гуляют, поют хором, танцуют под музыку, закусывают привезённой с собой провизией. Вечером часов в 5–6 едут назад. В поезде, на пароходе опять пение и музыка и в 7–8 часов весёлые, довольные, бодрые, дома. На утро со свежими силами за работой. Никаких понедельничаний, опохмелки нет и в помине. По улицам города проходят рядами, с музыкой, значками. Приятно со стороны смотреть.

Кой-что в этом роде нарождается понемногу и у нас. По местам, словно звёздочки яркие в непроглядной тьме, загораются небольшие костры добра, где трудовой люд может обогреться душой. И нам приятно поделиться с читателем известием об одном из таких прекрасных начинаний. Мы уже писали как-то по весне, что в Петербурге среди фабричного населения Выборгской стороны, благодаря настойчивой и сердечной проповеди, возникло движение в пользу трезвости.

Возникло общество трезвости, число членов которого быстро стало расти. Явилось желание сблизиться; чувствовалась потребность в братском общении. Долгими трудами, жалкими грошами собрали деньжонок, наняли большую квартиру. Половина квартиры назначена для бесед и для собраний, а половина под воскресную школу и для приёма приходящих больных. 8 сентября состоялось освещение этого «Божьего улья». В воскресенье, 10 сентября, удалось побывать в гостях у трезвенников.

Большой зал в 5 окон полон народом. Длинные столы тянутся от одной стены к другой. На столах чай, варенье, булки. На переднем месте за столом батюшка и его ближайшие помощники: студент-медик старшего курса и кандидат духовной академии, будущий профессор. Народ собрался с трёх часов. Пропели одну, другую, третью молитву. Батюшка прочёл дневное Евангелие, разъяснил его, потом сообщил о большом обществе трезвости в селе Куркине под Москвой. Во время перерыва чтения и рассказа обменивались мыслями. Оказались знающие село Куркино. Пили чай. Потом снова пропели ряд молитв. Пели дружно, стройно, воодушевлённо. Чувствовалось, что люди поют и едиными устами и единым сердцем. После пения прочли из «Друга Трезвости», «В Нахабине», «Друзьям Трезвости» и «Книжный голод». Зашла речь о необходимости сеять трезвость вокруг, будить деревенскую глушь, призывать к новой жизни близких людей на родине. Обнаружилось, что кое-что уже и делается.

Так, в мирной, задушевной беседе прошёл час, другой, третий. Ударили в колокол. Стали собираться в храме, где после службы всегда обязательно бывает проповедь. Глядишь, день и прошёл, мирно, радостно и светло. Есть о чём и дорогой, идучи домой, с товарищем побеседовать; есть что и дома доброго порассказать; есть над чем и неделю за работой подумать. С светлыми лицами выходили на улицу трезвенники. Видимо, светло было у всех на душе. Глядя на них, думалось: «Чаще бы такие светлые часы проводить, больше бы таких светлых мест, — светлее бы и жизнь пошла».

НЕ ШУТИ С ОГНЁМ — ОБОЖЖЁШЬСЯ

В одном из больших петербургских манежей мне несколько воскресений подряд пришлось говорить о трезвости. Между прочим, одна беседа была о том, что пьянство, этот зелёный змий, словно змий-искуситель, завлекает людей в свои сети лживыми соблазнами. Как змий-искуситель в раю сулил прародителям высшее благо, а дал величайшее горе, — говорил им: «Съешьте запрещённый плод и вы будете как боги»; те послушались его и за то были отлучены от Бога, — так и вино, — сулит веселье и радость, а приносит горе и слёзы; обещает здоровье и силу, а причиняет болезни и смерть.

После беседы, при выходе я встретился с одним добрым знакомым, приехавшим в Петербург по делам из провинции. Нам было по пути; мы сели вместе на извозчика и по дороге разговорились о предмете беседы.

— Справедливо это слово, батюшка, — говорил мой спутник, — что водка опасный и лукавый враг; за ним надо глядеть зорко. Чуть не доглядел, оступишься и можешь погибнуть совсем. Рюмка — это огонь, с которым шутить нельзя; обожжёшься, и порой больно, неизлечимо обожжёшься. Дьявольское лукавство винного змия я испытал на себе и хорошо теперь понимаю, как внимательно надо следить за собою, как строго, словно огня, остерегаться вина.

Отец мой пил сильно и постоянно, мать также страдала запоем. Оба были добрые, прекрасные люди, никогда никому не сделали зла, но себе причинили много горя: никак не могли справиться со своею слабостью, и сами первые тяжко этим убивались. Тяжёлые картины детства, угрюмая тоска родителей после их отрезвления уберегли меня от рокового их пути. Я никогда не пил, и теперь вот мне идёт четвертый десяток лет, а я не знаю, какой и вкус в водке или в вине. Только помню, давно это было, лет 10–15 тому назад, я стоял на краю беды и едва уберегся от напасти.

Я был уже женат, вёл большое торговое дело, и вышли у меня неожиданно большие неприятности. Случилась заминка в торговле, крепко обидел меня один товарищ по делам, да на беду ещё и прихворнуть пришлось: застудился где-то в разъездах. Кашель мучает, в груди ломит, на сердце тоска, душа болит, — не знаю, что и делать. И запади мне тогда в голову мысль: «Выпить нешто хорошенько... Говорят, от вина становится веселее, да и болезнь, может быть, пройдёт». И что дальше, то сильнее наседает на меня эта мысль: тянет к рюмке, да и всё. Сам не знаю ещё, что и за сладость в питье, а внутри словно сосёт, хочется выпить, испробовать, что выйдет. Думалось, рюмка-другая не беда, пьяницей с них не станешь.

Сижу так раз за ужином; за столом жена, мать-старуха. На сердце было особенно тяжело. Я и говорю своим: «А что, не выпить ли уж рюмочку? Может, веселее станет, да и боль скорее пройдёт». И мать, и жена, видя меня последние дни в большом унынии и нездоровье, одобрили мою затею.

— Вестимо, выпей. Беды не будет, а ты всё хоть развеселишься немного; так-то смотреть на тебя жалко: истомился ты у нас, сердешный.

Я подошёл к шкапчику, где стояли водки и вина для гостей, и взялся за графин. В сердце кольнуло что-то, рука опустилась; мне стало вдруг жалко чего-то, чего — не знаю, а чувствую только, что заныло в душе, словно вот с дорогим человеком, с близким другом навеки прощаюсь. Постоял, подумал, да так и не налил.

«Потом, — думаю, — завтра, перед обедом».

На утро пришёл ко мне по делу знакомый, Василий Иванович Мордвинов; он тоже вёл торговлю в городе и по уезду. Человек он был добрейший, чистой души, редкой честности, но глубоко несчастный: он пил мёртвую и через водку в конец расстроил себе здоровье, нажил чахотку и свёл почти на нет большое торговое дело.

Когда мы с ним переговорили о деле и он стал прощаться, я задержал его.

— Простите, — говорю, — Василий Иванович; ещё одну минутку. Мне последнее время всё нездоровится, да и на душе нехорошо. Хочу я попробовать начать выпивать понемногу; так, рюмочку для здоровья. Думается, не будет ли легче. Как вы полагаете об этом? Вы ведь, простите мою нескромность, выпиваете иногда порядком. Помогает это здоровью или нет?

Василий Иванович горько засмеялся:

— Помогает ли здоровью? Если бы помогало, не кашлял бы я кровью. Нет, дорогой мой, и не начинайте. Держитесь дальше от зла, лучше будет. С водкой, как с огнём, шутки плохие. Тут, как раз, начнёшь за здравие, а кончишь за упокой. Знаете, как я сделался горьким пьяницей, загубил своё здоровье, расстроил хозяйство, сделал несчастными жену и детей? Чрез это всё лекарство. До 32 лет я ничего не пил. Сначала у хозяина был примерным приказчиком; потом женился на хозяйской дочери, открыл свою торговлю; дело пошло хорошо. В семье счастье, в торговле успех; живу и Бога благодарю. Случилось только однажды осенью ездить по уезду долго, масло подсолнечное закупать по деревням. Погода все время стояла скверная; прозяб я как-то сильно; приехал домой совсем больным. День, другой перемогаюсь — не легче. Тёща и говорит мне: «Васенька, есть у меня настойка: травка такая, «соколий перелёт» прозывается, настояна на водке. Выпей; может, пройдёт хворь».

Я попробовал, выпил рюмку, зажгло все внутри, по телу теплота приятная разлилась. Понравилось мне зло. За ужином снова рюмочку выпил. Так и пошло: перед обедом — рюмочку и перед ужином — тоже. От настойки ли, само ли собой, только я поправился. Стал совсем здоров, а лекарство принимать продолжаю. Перед другими таюсь, при людях не пью, дома исправно выпиваю обычную рюмку.

Пришёл Великий пост, март месяц. Поехал я по деревням пеньку скупать. Отъехал вёрст 20, показалось мне холодно. Вижу постоялый двор. Захотелось выпить, а перед кучером стыдно: все ведь в городе полагали, что я ничего не пью. Я и говорю кучеру: «Поверни-ка малость к постоялому двору; зайду на минутку, чуточку обогреюсь; зазяб что-то, не простудиться бы».

Лошадь подъехала к крыльцу. Я вошёл в комнату, выпил стаканчик, другой и снова сажусь в санки.

— Вот и хорошо, — говорю. — Обогрелся, теперь и дальше можно ехать, скоро и до места доедем.

— Да, обогрелись, — ухмыляется кучер. — Сами выпили два, а мне хоть бы стаканчик поднесли.

— Какой стаканчик, — лукавлю я. — Я ж ничего не пью. С чего ты это взял.

— Не взял, а в окно видел. Так лихо опрокинули, что любо-два: меня аж зависть взяла, и теперь ещё слюнки текут.

Проездил до Страстной недели. На Пасхе встретился на улице с знакомыми купцами. Зашли в гостиницу чайку попить. Слово за слово, разговорились о детях, явились графинчик, закуска. Стали пить, наливают и мне. Я отказываюсь.

— Вы ж знаете, господа, — говорю я, — что я ничего не пью.

— Знаем, знаем, — смеются. — Рассказывал нам твой извозчик, как ты в дороге согревался. Сегодня тоже что-то больно ветрено; обогрейся-ка вот, а то застудишься, лечить придется.

Пришлось покориться; выпил за компанию, да не одну, а несколько. Захмелел, ударило в голову, пригласил на завтра всех к себе. У меня гости без хозяина не пьют, опять пошла рюмка за рюмкой. На другой день вечеринка у приятеля; так снова выпивка. Дальше да больше, и кончилось тем, что стал пить непробудно. И в торговле пошли упущения и в семье ссоры; стыдно перед людьми, досадно на себя, а совладать с пьянством уже не могу; сил больше нет. Сорвался конь с привязи и понёс; себя разбил, да и тем, кого вёз на себе, жизнь сильно покалечил.

— Нет, дорогой мой, — кончил свою грустную повесть Василий Иванович, — не начинайте это леченье. Много я выпил на своём веку этого лекарства и, кроме горя, ничего от него не видал. Дальше от вина, дальше от беды. Не шутите с огнём — обожжётесь.

С страшным кашлем простился со мной Василий Иванович и вышел на улицу. Я смотрел в окно на его тощее, больное тело и мне до слёз стало жалко его. Я вспомнил, каким силачом красавцем был он 10–15 лет тому назад, и что теперь сталось с ним? Куда всё делось? Как в половодье разлившаяся река уносит и скарб с дворов, и копны хлеба с задворок, и стога сена с лугов, так и тут водка все унесла: и силы, и здоровье, и счастье семьи, и достаток. А началось с лечения, с рюмки настойки. «Соколий перелёт» из человека сделал мокрую курицу. Глубоко мне врезались в сердце слова несчастного Василия Ивановича: «Не шути с огнём — обожжёшься», и меня уже более не тянуло к графину.

ХИТРАЯ ЗАПАДНЯ

В Сибири, между реками Иртышом и Обью, лежит обширная Барабинская степь. На сотни вёрст тянется ровная широкая местность. Там и сям разбросаны без конца озёра и болота. Многие из них сверху заросли и издали кажутся чудным изумрудным ковром. Густая, сочная зелень манит к себе путника на отдых и привлекает скот на пастьбу; но горе тому человеку или животному, которое соблазнится свежей лужайкой. Яркая зелень — предательская западня. Стоит только ступить ногой — и конец. Зелёный ковер расступается и проглатывает навеки доверчивую жертву. Где ожидался отдых и корм, там оказывается могила.

Такою же опасною ловушкой, хитрою западнёй является и вино. Не все пьют вино для пьянства, многие пьют его для здоровья, для подкрепления сил. «Вино, — говорят, — укрепляет тело, прибавляет силы, помогает с устатку, согревает на холоду». Всё это хитрые речи обольстителя, яркая зелёная лужайка над бездонным болотом, предательская западня. Нисколько вино не приносит тепла, ничуть не прибавляет силы, нимало не помогает здоровью.

Силу человеку приносит сытная пища, чистый воздух и отдых, сонный покой. Тело человека от всякой работы устаёт, изнашивается, теряет часть своего веса и плотности, так сказать, перетирается, как машина. Чтобы пополнить в теле израсходованную убыль, надо ввести в него питательные соки, пищу, питьё (молоко, воду, хлебный квас). Переваренная пища выделит из себя всё пригодное для человеческого тела: одни частицы пойдут на выработку кровяных шариков, другие — на утолщение и уплотнение костей, третьи — на обновление тканей, на пополнение убыли в коже, мясе и жире. На всё это нужны известные части питья и пищи. Как не всякая земля одинаково пригодна для роста хлебов и плодов: одна — чернозём, лучше питает растения, другая — суглинок, поплоше, и третья — чистый, голый или солончаковый песок, например, совсем не родит ничего, и чем больше его примешаешь к своей ниве, тем больше ухудшишь плодородие почвы, ослабишь силу её урожая, — так и разная пища и питьё разно питают тело человека. Одну питательность, напр., дают мясо, молоко, яйца, другую — картофель, треска и вода, а наглотайся, напр., мелких камней, песку или мочали и никакого проку не будет, только напрасно обременишь желудок. Это всё равно, как в печке; берёза и дуб дают одно тепло, ель и осина — другое; а насыпь в топку земли, огонь новой силы не получит, станет ослабевать и может совсем потухнуть. Водка для тела вот и значит то же, что земля в печке. Земля место занимает, другому топливу не даёт свободы, а пользы, тепла, никакой не приносит, — так и водка. Главная составная часть в ней, кроме воды, спирт, или, как зовут его по-ученому, алкоголь. Алкоголь, проглоченный внутрь, не переваривается, не даёт из себя никаких питательных соков. Он целиком всасывается желудком и целиком же поступает в кровь. Крови надо добыть из пищи как можно больше красных шариков, а вместо необходимых шариков пьющий вводит в кровь чистый спирт. Кровь от этого разжижается, становится водянистее. Оттого у много и долго пьющих и бывает часто водянка, так что учёные говорят: кто жил спиртом, умрёт от воды. Стало быть, выпивка не даёт здоровья, а отнимает его, ослабляет. Это теперь уже дознано доподлинно и доказано на опыте.

Во время тяжёлых походов в Хивинском и в Закаспийском крае было замечено, что те части и войска, в которых не выдавалось водки, лучше переносили трудности похода. Делали так. Одним ротам выдавали два-три дня по чарке водки, другим нет. В первых оказывалось отсталых больше, чем в последних, и вообще замечалось, что число выбившихся из сил увеличивалось. Но эта разница могла объясняться случайностью, просто тем, что в других ротах случайно был более крепкий, выносливый народ. Тогда опыт меняли. Чарку стали выдавать вторым ротам, а первым потам вместо водки давали чай, как это раньше делали со вторыми. И результат получился одинаковый. У пьющих водку вторых рот число отсталых стало возрастать, а у первых заметно уменьшилось.

Англичане три года тому назад вели войну в Африке с суданцами. Поход был тяжёлый. Английским солдатам приходилось действовать в непривычном для них страшно жарком климате. Однако, армия перенесла тяжесть похода без особых потерь. Главнокомандующий армией объяснял это благополучное состояние здоровья солдат тем, что им во время похода не давали ни капли водки.

Везде трезвые солдаты оказываются выносливее пьющих. Оно и понятно. Чтобы навар был гуще, бульон крепче, надо во щи или в похлебку больше класть мяса и жиру, а не разбавлять его сторонней примесью. То же и с силами, со здоровьем. Хотите сохранить здоровье, набраться сил, надо вести правильный образ жизни, лучше питаться, а не накачиваться спиртом. Если бы весь тот хлеб и картофель, который уходит на выделку водки, на выкуривание спирта, люди употребляли на еду или хотя бы на выкормку скота, то несомненно каждогодно народу умирало бы гораздо меньше, люди были бы здоровее и на земле было бы сытости неизмеримо больше. Судите сами: у нас, по последним сведениям, каждый год стравляется на спирте около пяти миллионов одной свеклосахарной патоки, более тридцати миллионов пудов хлеба и около ста миллионов пудов картофеля. Это за один только год и у нас лишь в России! А сколько это составит за десять лет, за сто, за двести, за пятьсот и по всем странам? Получится такая страшная цифра, что ни выговорить и даже на бумаге не написать. Если бы это все было принято в пищу хлебом или мясом чрез выкормку скота, можно ли бы было спорить, что здоровье человеческого рода стояло бы куда выше?

Теперь повсюду жалуются, что народ мельчает, что нет былых рослых крепышей, богатырей, что появляются все новые и новые болезни, что дети рождаются хилыми, сильно мрут, а если и выживают, то остаются на всю жизнь слабыми, малосильными, худосочными. Не зависит ли всё это нездоровье в значительной степени от того, что пьём мы много «для здоровья»?

НЕПРАВИЛЬНЫЙ ВОПРОС

— Почему вы не пьёте? — спрашивают пьющие трезвого. — Нынче все пьют.

Этот обычный вопрос совершенно неправилен. Не тому надо удивляться, что человек не пьёт, а тому, зачем люди пьют. Говорят, что пьют для здоровья. Однако, от трезвости испокон века никто ещё не болел; никому и в голову не приходило, что надо устроить лечебницу для трезвенников. О больницах же для алкоголиков, т. е. для людей, отравленных спиртом, во всех странах говорят всё сильнее и сильнее. Кроме того, длинный ряд болезней: белая горячка, расширение печени, ожирение сердца, рак желудка и многое другое, не менее страшное, есть неизбежный спутник пьянства. Говорят, что пьют для веселья. Опять непонятно. Никто, нигде и никогда не жаловался на трезвость, не проклинал своё воздержание; из-за трезвости отца, мужа, или сына ни одна слеза в мире не была пролита. Из-за питья же наоборот. Если бы собрать все слёзы, вызванные водкой, они затопили бы кабаки. Плохое, стало быть, веселье в питье, если оно несёт с собою плачь, горе и проклятья.

Серьёзно обсудить всё это, так прямо не понимаешь, зачем люди пьют, зачем трудовое добро на отраву тратят, зачем так настойчиво отравой угощают других. Остаётся одно объяснение — дурная привычка, постыдная блажь, позорное баловство взрослых.

 «Так все делают». Но мало ли чего все делают? Попадём к дикарям-людоедам, — там все лакомятся человеческим мясом. Все это делают. Мы тоже станем? Попадём к грубым язычникам, — там все кланяются идолам. Мы вместе с ними будем молиться? Придём в сумасшедший дом, — там все чудачат, кривляются, говорят вздор. Мы разве также с ними станем дурить? Нет, нет и сто раз нет. Так зачем же принимать отраву потому только, что все так делают? Было время, когда везде было много всякой дикости; но постепенно, шаг за шагом, год за годом, лучшие люди сами выбирались на лучшую дорогу и других понемногу тащили за собою. Надо смотреть не на то скверное, дикое и грубое, что делают все, а на то доброе, светлое, к чему стремятся отдельные, немногие лучшие люди. Спаситель говорил: «Широки врата и пространен путь, ведущий в погибель, и многие идут ими. Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф. VII, 13–14).

ВЕРНЫЙ ПУТЬ

Как это ни больно, а приходится сознаться, что не только за границей, у наших просвещённых соседей, но на окраинах и в самой России интеллигенция более деятельно работает на пользу своего меньшого темного брата. Возьмите, напр., эстонцев. У них помещики, духовенство и учителя ведут настойчивую борьбу с пьянством. По изданному на 1901 год на эстонском языке календарю трезвости, среди эстонцев в пределах двух-трёх уездов насчитывается 50 обществ трезвости. Все они энергично распространяют здравые понятия о трезвости путём печатного слова, путём устной проповеди, путём, наконец, общедоступных собеседований. В минувшем декабре эстонское общество трезвости в Юрьеве устроило публичный диспут (рассуждение) о трезвости. Были выбраны защитники трезвости с религиозной, общественной, медицинской и экономической стороны. Они обстоятельно изучили соответствующие источники и были готовы отвечать на всевозможные вопросы и недоумения. Народу собралось множество. Были и противники полной, безусловной трезвости. Защитники спокойно, но решительно разбивали все нападки. Толпа слушала внимательно, и, конечно, все слышанное ею не оставалось бесследным. Зёрна трезвости, несомненно, западали. Юрьевское общество рассчитало справедливо. Открытое обсуждение вопроса о пьянстве — прекрасный способ распространять в народе трезвость. Такому способу следует желать самого широкого распространения. Необходимо, чтобы защитники и проповедники трезвости выступали на борьбу с пьянством не только с горячим сочувствием к отрезвлению народа, но и с знанием дела, понимая всю силу зла, умея оттенить его страшные язвы и будучи в состоянии рассеять все предрассудки, оправдывающие выпивку. Есть очень много книг, которые могут служить полезным руководством в деле проповеди трезвости. «Не учась, — говорят, — и лаптя не сплетёшь», а целый народ и подавно не отрезвишь. Св. апост. Пётр в соборном послании даёт верующим прекрасный совет: «Будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчёта в вашем уповании, дать ответ с кротостью» (3 гл., 15 ст.). Прежде чем учить других, надо самому научиться. Новобранца, как бы он храбр ни был, прямо в бой не посылают: его сначала обучают всяким боевым приёмам. Так и бойцы трезвости: им надо подготовиться, необходимо внимательно перечесть, изучить и усвоить всё, что есть доступно по цене и толково написанного в печати. Чтение таких книг, брошюрок и статей — в полках по ротам за беседами священника, в школах — за объяснительным чтением учителя, при волостных правлениях — в ожидании начала дел, при храмах — по праздникам, до начала богослужения — может дать повод к обмену мыслей, и человек сведущий в вопросах трезвости, надлежаще подготовленный, может тут сослужить большую службу.

Надо везде и всюду сеять мысль о трезвости; надо заставить всех говорить и спорить о ней. Прежде чем ждать жатвы, надо вспахать землю для посева, засеять её добрым зерном, а у нас то пахать некому, то сеять нечего. Поле и стоит пустым.

Пора проснуться, протереть глаза и посмотреть, как густо разрослось зло пьянства! Пора приниматься всем за работу, не только пьющим, но и непьющим, трезвым. Если у моего соседа пожар, это не значит, что я могу спать спокойно. Горит дом, вся деревня бежит тушить. Бейте же в набат, кто понимает, что в спирте горит народный ум, народный достаток и народная совесть; зовите всех на помощь, бросайтесь сами в огонь, вытаскивайте задохшихся в хмельном чаду на Божий простор.

НЕГРАМОТНЫЕ
(Из письма)

В школах Эстляндской губернии за последние годы сделано важное нововведение, которое следует непременно ввести и по всей остальной России. В эстонских школах стали детей на уроках обучать трезвости. Это — великое дело, вопрос самый животрепещущий для сельской школы. Я ниже постараюсь доказать фактами из собственной жизни, равно и из жизни окружающих меня, насколько необходимо знакомить учеников сельских школ с ужасным вредом алкоголя, необходимо также составлять учебники трезвости и ввести в сельских школах обязательное преподавание трезвости.

Года два тому назад, шестого декабря, случилось мне проезжать деревней Ярцево, Подольского уезда, Московской губернии. Деревня праздновала престольный праздник, т. е. проводила, как водится, пьянством день, посвящённый памяти великого святителя Николая. По улице шатались пьяные. В трактире гудело, как в улье. Около трактира толпились и старики, и юноши, и дети. Пьяные извергали из уст своих и брань, и сквернословие, и блевотину от перепоя. Смотрю, один парень тащит волоком другого молоденького парня — неживого. Я, в самом деле, подумал, что парень тащит мертвеца, в котором я с трудом узнал 3 года назад с успехом окончившего курс местной сельской школы Васятку. Когда я с грустью глядел на него и говорил: «Вот тебе и грамота!» — шатавшийся засмеялся и сказал:

— Что вы, что вы? Он малограмотен по этой части. Сейчас провалиться: больше ничего, переложил малость — и всё.

Да, действительно, этот способный парень был вовсе безграмотен по этой части, то есть по пьяной части, потому и упал мертвецки пьяным. Грамоте он обучился в сельской школе очень хорошо. Я знал, как он прекрасно сдал экзамен вместе с моим мальчиком. Знания его простирались выше программы. Он и склонял, и спрягал, и ловко разбирал читанное, так сказать, по косточкам: приставкам, подставкам, надставкам и прочее; одним словом, первый ученик был, гордость школы по показной стороне. В школе мальчику набивали головку этим ненужным хламом, приставками и проч., а о вреде алкоголя он в школе не слыхал ни одного серьёзного слова, поэтому и вышел совершенно безграмотным по этой части. К чему они нужны, эти приставки, в сельской школе? В приготовительных классах к дальнейшему ученью — дело другое: там они нужны, а в сельских школах — на место этих приставок разных — можно поставить необходимое существенное, что есть на потребу.

Расскажу теперь о своих собственных заблуждениях из-за безграмотности по этой части. Врождённой склонности к алкоголю у меня не было, так как мои родители были совершенно трезвые люди. Начал я пить с 19 года и пил без всякой охоты, даже с отвращением, но пил я только, подражая людям. Видя, что пьют знатные и незнатные, начальники и подчинённые, учёные и неучёные, я думал, что пьянство — добродетель, и с прочими пьяницами разделял мнение, что непьющие, дескать, глупые люди. А мне не хотелось быть глупым человеком. Я всегда был в восторге от радостного чувства, когда видел пьянствующих студентов Юрьевскою университета. Уж очень мне понравились эти пьянствующие учёные люди, страсть! Иногда, будучи только навеселе, притворялся я пьяным: колобродил всякую бессмыслицу, что взбродило в голову, чтобы люди подумали: вот, дескать, малый-то как хватил.

Так продолжалось с девятнадцати до сорока трех лет. Значит, почти двадцать пять лет был я в заблуждении из-за неграмотности по этой части. Четверть века быть рабом алкоголя, — четверть века любоваться собственным самодельным умопомешательством; четверть века быть соблазном для меньшого брата, это — ужасно! Как это ещё земля подо мной не разверзла уста свои и не поглотила меня? Пьяницей сделался я шутя, но возвратиться к трудовой жизни стало очень-очень трудно. Тут было уже не до шуток. Если бы, как говорится, не Бог да добрые люди, я бы погиб. Теперь прошло девять лет, как бросил я пить, и чувствую себя очень хорошо. Значит, алкоголь — излишество, но отнюдь не потребность для тела. А если «потребность переходит в излишество, то излишество становится неумолимым тираном, в жертву которому нередко приносятся лучшие задатки души».

Сознательным трезвенником сделался я не в тот раз, когда записался в общество трезвости, но впоследствие, постепенно, изучая и углубляясь в литературу о трезвости. Чему меня не учили в детстве, тому я должен был обучиться под старость, то есть, обучиться грамоте по этой части. Стыдно мне теперь за себя, за свою прошедшую пьяную жизнь в течение четверти века. Жил я, как говорится, ни Богу, ни людям, ни другим, ни себе.

Говорить ли ещё о том, как ужасно страдает нравственность от безграмотности по этой части? Расскажу несколько свежих, недавно бывших случаев. Июня 15 дня сего года обратились поденщики к помещику Подольского уезда с следующей просьбой:

— Александра Данилыч, хотели мы вашу милость побеспокоить насчет деньжонок.

— Числа 20 дам, сейчас денег нет.

— Сделайте милость, Александра Данилыч. Нельзя ли какнибудь? 18 числа у нас праздник, принесут Боголюбскую. Надо же принять Божию Мать; а как же быть без денег-то?

— Грешно, ребята, придираться к Божией Матери! Знаю хорошо, на что вам деньги нужны. Раньше 20 не дам.

Другой случай. 18 июня, в день праздника в деревне Заболотье, была перед вечером сильная гроза. Пришёл лесной сторож с известием, что на дороге к Заболотью лежит мёртвый человек, должно-быть, грозой убитый. Когда я пришёл туда, то нашёл уже не одного, а двоих, и не грозой поражённых, а мертвецки пьяных. В Заболотье ведут пять дорог, и если на каждой по 2 человека пьяных, то можно себе представить картину пьянства в самой деревне.

23 июня работали у нас в именье около 40 баб той же деревни. Эти бабы рассказывали друг дружке про своё горе-горькое с пьяными мужьями. От них узнал я, по какому случаю в Заболотье празднуется 18, 19 и 20 Июня. Лет 25 назад сгорела дотла вся деревня. С тех пор каждый год в этот день приносят Боголюбскую икону Божией Матери и служат мирской молебен. День моления и благодарения, значит, превратился теперь в день пьянства, да ещё не в один, а в целых три дня!

Передам дословно, что одна из этих несчастных баб говорила мне:

«...што и говорить?.. Пречистую не успевают ещё принести, а мужики уж половина пьяными нажрутся, — кто попрячется, кто што. Старый батюшка, бывало, как бранит мужиков за это!.. Правду говорит огородник сталавер, Микита Матвеич: «Слабже вашей веры нет». «Царицу Небесную, — говорит, — надо натощак встречать, а вы что делаете, безбожники?»

В прошлом году, Филипповским постом видел я, как один дядя, учитель, втравлял в пьянство родного, младшего брата, т. е. принуждал выпивать до тех пор, пока тот не свалился без чувств. Когда один из присутствующих посторонних лиц сказал, что не следовало бы приневоливать брата к выпиванию, — ему возразили:

— Да ведь он не потому свалился, что пьян, а потому, что слаб, трёх-четырёх рюмочек не может выкушать, чтобы не обалдеть... За пьяницей дом тянется; пьяница проспится, дурак никогда. Дурак не умеет добыть, не умеет и пропить».

Нередко можно слышать из уст русского мужика такое страшное слово:

— Было у меня, дескать, припасено рублей 30; думал стройку поисправить, ан, гляд, праздник унёс.

— Что ты дура понимаешь-то? — бранит мужик жену. — Этакий праздник, да чтобы не выпить. Ты подумай, какой праздник-то! Есть в тебе рассудок, али нет?

В 1895 году, мая 30 дня, на Краснопохорском волостном суде (Моск. губ., Подольск. уезда) судились несколько молодых людей за то, что на Пасхе носили иконы, будучи пьяными, и притом бранились между собою скверными словами. Один седой старик, присутствуя при разбирательстве этого дела, шептал себе в бороду: «Господи! За што в суд тянут! Кабы дурное што сделали? А то в праздник пьяны были — и в суд. Ну и суд».

Накануне Рождества Богородицы видел я в городе Подольске огромную толпу народа у казённой лавки. Все таскали водку оттуда: кто полведра, кто ведро, кто и два.

— На что так много вина? — обращаюсь к одному с вопросом.

— Завтра у нас праздник, — отвечает.

— При чём же вино? — говорю.

— А как же? Без этого никак нельзя. Целый год ждём этот день. Для чего же и живём? Для чего трудимся-то?

Наша деревенская интеллигенция мало или вовсе не читает толковые сочинения против пьянства. На умную книгу доктора Алексеева «О пьянстве» указывал я некоторым интеллигентам. На меня горько обижались за это и книгу не брали даже в руки. Книга эта, хотя и написана для интеллигенции, как это и напечатано внизу чуть видным мелким шрифтом, но грубо озаглавлена: «О пьянстве». Интеллигент, взглянув на заглавие, подумает: «Это про пьяных мужиков, не про нас». Нет, милая, премилая госпожа интеллигенция, книга Алексеева именно для тебя. Почтенный автор горячо желает, чтобы и ты, интеллигенция, взялась за азбуку по этой части. Пора! Давно пора!

Недавно довелось мне участвовать в беседе нескольких здешних крестьян. Беседовали они о старой вере. Один из них горячо говорил: «Жисть отдам за православную веру!»

Благодаря Бога, времена теперь не те, чтобы требовалась такая жертва, но наше время, теперешние обстоятельства всё-таки требуют жертву ради веры православной, и жертва эта более чем в 100.000 раз дешевле жизни, самая возможная для каждого, но тем более самая необходимая, самая неотлагаемая жертва, а эта жертва — рюмка водки, та рюмка, которую либо сами пьём, либо подносим людям, хотя бы своим начальникам. А ежели этого не хотим, то наши слова: «Жисть отдам за православную веру», пустое хвастовство, голые слова.

В короткое время умерло у нас два мужика от перепоя, а третий, будучи пьян, убил топором родного отца. Но народ смотрит на такие вещи, как на обыкновенные явления, и с лёгким сердцем рассуждает так:

— Стало быть, каждому назначено, какою смертью помереть. Чему быть, того не миновать. Святая Церковь отмолит Господа Бога за него. На што же панихиды, сорокоусты, поминанья?

Великий русский педагог Сергей Александрович Рачинский, обсуждая народное пьянство, говорит: «...нам грозит такой раскол, пред коим ничто доживающий свой век раскол страообрядчества (Письмо 33 к духовн. юношеству).

Пророчества Рачинского буквально сбываются на юге России. Я это видел собственными глазами 1½ года тому назад. Штунда, с высокоприподнятым знаменем совершенной трезвости, двигается медленно, но твёрдо, с юга на север, по пути, приготовляемому пьянством. Рачинский настаивает, чтобы выхватили «то знамя из рук врага».

Читатель дорогой! Ты любишь мать свою — Церковь православную — более всего на свете; тебе больно ведь, до глубины души больно, когда иноверцы, по невежеству своему, смеются над твоей матерью.

Прилагай же всё своё старание к тому, чтобы устранять те грустные явления, по которым «православные сделались предметом насмешки у иноверцев, магометан, язычников» (Максим Грек).

Стучусь к твоему сердцу, дорогой читатель, словами Рачинского: «Доколе будем мы терпеть, чтобы очевидные факты подтверждали (в глазах людей тёмных) кощунственное отождествление православия с пьянством?» (Письмо 39 к духовн. юношеству).

Горе наше заключается именно в том, что мы, алкоголики, начиная с первой до последней степени этой болезни, отнюдь не верим, что мы больные, и потому исцеления не желаем; раздражаемся до исступления, когда нас зовут нашим настоящим именем — пьяными. А всё почему? Потому, что мы не имеем ясного понимания о том, что такое алкоголь, какова его губительная сила. Нам не разъясняют этого с детства. Чтобы не пить с жару холодной воды, это говорят и объясняют:

— Не пей, простудишься.

А чтобы не пить водки, вина хмельного: «не пей-де, простудишься», о том никто детям и юношам ни слова. Вот и выходит, что часто молодёжь знает много и ненужного, лишнего, а о страшном народном зле, пьянстве, ничего не разумеет толком, растёт безграмотною по этой части.

ДАВИД И ГОЛИАФ
(Из письма)

В зимний Николин день, 6 декабря, вновь поступивший к нам батюшка о. Василий говорил прекрасную проповедь, горячо убеждая слушателей провести праздник трезво, по-христиански. «В церковной песне святитель Николай зовётся правилом веры, образом кротости, воздержания учителем, — говорил о. Василий, — пристойно ли христианам этот день проводить в разгуле и пьянстве!». Народ еле удерживал смех:

— Ишь ты, скажет тоже батюшка? Этакий праздник да без водки, — шептали тут же в церкви. — Где же это видано, чтобы Николу-батюшку без полведёрка справить? Чай, мы не татары какие, али жиды.

Молодой проповедник заметил усмешки и перешёптыванье, смутился, закончил проповедь словами: «Если кому что не понравилось, простите».

До слёз было грустно за дикость народа. Кто это такие — думалось: «Где я? Грубые это язычники или христиане? Какая страшная тьма глушит в них разум и сердце! Жаль было и юного пастыря с его сердечным словом. Он всю душу вложил в свою речь, думал найти доступ к сердцу прихожан, а встретил грубое упорство, тупые усмешки. И не в одном это нашем Лисинцее. В сотнях и тысячах сёл и деревень, по всей Руси православной, повторяется одна и та же история. Трудно пастырскому слову бороться с вековой тьмой. Загноилась народная душа от пьянства. Требуется долгое умелое лечение. Не нравится народу, когда трогают его гнойную болячку; кривится он, отстраняет, отталкивает от себя врача. Не надо падать духом. Мы, друзья трезвости, слёзно молим вас, добрых пастырей, проповедников трезвости: «Дерзайте, не смущайтесь нашим недовольством, твёрдо идите и ведите нас по Божьему пути, говорите нам правду прямо в глаза, хотя правда для нас-то и горька, но зато Богу мила». Плохой врач, кто смущается кривлянием больного, когда ему выдавляют гной и промывают болячки.

Посмотрите, что творится 7 и 8 декабря в дер. Ярцеве! Что там творится в трактире, возле трактира, на улице, в домах! Увидите даже детей пьяными! (7 декабря пришёл в местную школу 10-летний мальчик в нетрезвом виде). Не напрасно ли пренебрегают поучениями св. отцов Церкви насчёт пьянства? Святитель Тихон Задонский говорит: «Есть две дороги, выбирай любую: одна служит врагу, а другая — Богу. Хочешь служить врагу — пей сам вино, пиво, водку, угощай людей, справляй крестины, свадьбы, похороны с угощением — и послужишь врагу. Хочешь служить Богу, то первое: брось сам пить пиво, вино и водку; ни много и ни мало, а совсем брось для того, чтобы не подавать соблазна людям. Второе: брось обычай угощать других на проводах, свадьбах, крестинах; не бойся того, что осудят тебя за это люди. Бойся не людей, а Бога».

«Дело это не шутка. И если мы не на словах только христиане, а хотим и на деле служить Христу и Богу, то нельзя нам по-прежнему пить вино и угощать им. Давайте же сделаем так, и помоги нам Бог».

Недели 2 тому назад был у нас с поденщиками из Ярцева следующий разговор:

— Скоро праздник, готовь рубликов 20, — говорили они.

— Батюшки! 20 рублей. На эти деньги ведь может пропитаться вся семья месяца 2 или больше, а вы убиваете такую сумму в 2–3 дня! Бить некому, право, бить некому вас. Это ведь разорение, чистое разорение.

— И то правду говоришь: «Бить некому», — согласилась одна старуха.

— Справляйте праздник без водки. Выйдет — много — 5 рублей, а 15 останутся на нужду!

— Што вы, нешто мыслимо без водки! Чудаки вы какие, как об нас понимаете! Придут родные, придут гости, — как же без водки-то? Засмеют, заплюют, если водки не будет. Сами понимаем, что разорение, а ничего не поделаешь: отставать от прочих никак нельзя. Не нами заведено, не нами нарушится.

А это такие крестьяне, которые постоянно плачутся на нужду. Обыкновенно со второй половины зимы ходят, разыскивают «работёнку какую ни на есть», хлеб, дескать, весь и скотину кормить нечем. Хоть караул кричи.

Общий плач здешнего крестьянина такой:

«Ох, Господи, какие нонче дети непутные стали! Вырастил, обучил мастерству хорошему; зарабатывает 20–30 в месяц, а домой монетки не посылает — всё пропивает».

Кто же этому виноват, когда родитель торжественно подносит рюмку водки 3–4-летнему ребёнку в день его ангела и заставляет «покушать на здоровье?» Когда мать поит грудного ребёнка вином, чтобы спокойно спал, не кричал.

Здешний крестьянин находится в ужасном заблуждении насчет пьянства; он смотрит на употребление спиртных напитков, как на нечто священное, необходимое для празднования торжественных дней; поэтому и на ревнителей трезвости смотрят, как на врагов своих, пытающихся нарушить (пьяное) удовольствие, данное Богом, бранят их христопродавцами. По их мнению, вся сущность праздника заключается в водке. Спросите, где хозяин? И ребёнок даже, и тот вам ответит: «Пошёл в трактир за праздником» или «поехал в город за праздником», т. е. за водкой. Значит, по-ихнему, весь праздник в одной водке.

Страшная тьма. Но разве есть такие потёмки, которые устояли бы против света? Дайте же свет народу. Народ ещё ребёнок по уму, не смущайтесь его упрямством. Твердите же ему от сердца о правде Христовой, о Божьей жизни. Сила Божия одолеет человеческое зло. Идите только с этою силою в народ. Голиаф был велик и силён, закован в железную броню, а отрок Давид, выйдя против него с именем Божиим, поразил его пращей. Пусть и пьянство народное будет современным сильным и наглым Голиафом, — не унывайте, друзья и борцы трезвости! Вы призваны быть отроком Давидом. С вами Господь.

ВИФЕЗДА

«Есть в Иерусалиме у овечьих ворот купальня, называемая по-еврейски Вифезда, при которой было пять крытых ходов. В них лежало множество больных: слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды. Ибо ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду; и кто первый входил в неё по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был одержим болезнию»

(Ин. 5 гл., 2–4 ст.).

...В каждом зёрнышке тихо и смирно
Спит невидимый малютка-зародыш;
Вот он лежит в борозде,
и малютке тепло под землёю;
Вот тихомолком проснулся,
взглянул и сосёт как младенец
Сок из родного зерна, и растёт
и невидимо зреет.

(Жуковский, II т., 19 стр.).

Тысячи людей окружали Иисуса Христа; несметные толпы слушателей часто так теснили Его, что он вынужден был или всходить на вершину горы или садиться в лодку и поучать с воды. Тем не менее, Иисус Христос не считал их всех своими учениками, не полагался на них (Ин. 2 гл., 24 ст.). Он знал, что они ещё не пригодны для устроения Царства Божия, что они ещё не подготовлены для этого надлежащим образом. Христос Спаситель взирал не на число учеников, а на их качество, достоинство. Он из сотен тысяч народа выбрал Себе только двенадцать апостолов, но это были воистину апостолы: они вошли в жизнь закваскою Христовой. Этот пример Пастыря, начальника нашего, Господа Иисуса Христа — вечный нам урок, — урок искать не внешней, показной стороны дела, а внутренней силы, духовной крепости. Внешняя, показная сторона тешит человеческое самолюбие, а рост Божьего дела требует долгой, упорной невидной людьми работы; зато эта работа только и прочна. Грибы-поганки вырастают скоро, в несколько часов; они за одну ночь успеют покрыть всю поляну; но зато скоро всё это опять и сгнивает. Могучий же дуб растёт десятки лет; он требует много живительных соков, много свету, тепла и влаги, зато он и стоит потом сотни лет. Поэтому, какое бы доброе дело мы ни начинали, мы прежде всего должны гнаться не за внешним, показным его успехом, лестным для нашего самолюбия, а за его внутренней прочностью, за духовной стойкостью. Особенно это надо иметь в виду при великом деле отрезвления народа. Серьёзное отрезвление народа — дело новое, трудное, недостаточно понимаемое и мало ценимое. Тут более, чем где-либо надо помнить, что скоро не бывает споро, что, если поспешишь, людей насмешишь, да и делу только повредишь. При учреждении общества трезвости важно не число записавшихся, а характер постановки дела, как ведётся вытрезвление вступивших в общество. Одной записи в общество недостаточно; необходима постоянная, живая внутренняя работа всех записавшихся во главе с их руководителем. В больничный список можно записать сколько угодно больных, но от этого они здоровыми не станут; их надо лечить, окружить соответствующей обстановкой. То же самое и в обществах трезвости. Общества трезвости для своих членов должны быть духовной лечебницей. Они записавшегося пьяницу должны так перевоспитать, так его отрезвить и укрепить духовно, чтобы он затем всю жизнь и, при записи и без записи не мог бы прикоснуться к водке. Это требует долгой разумной и разносторонней работы. С образцом такой скромной по внешности, но великой по существу работы нам и хотелось бы теперь познакомить наших читателей.

В Петербурге года два тому назад молодым, энергичным пастырем, усердным проповедником среди фабричных было основано общество трезвости. Годичною проповедью почва была подготовлена; записалось около тысячи человек. С первых же дней юное общество почувствовало нужду в своём гнезде, в месте, где могли бы собираться для беседы по душе. Стали собирать грошами, набрали сотни; наняли квартиру в несколько больших комнат. Работа закипела, как в улье. В одной комнате ведётся обучение грамоте по воскресным дням. Желающих явилось так много, что пришлось вести занятия в две смены. Тут же, в промежутки, из маленькой библиотечки выдаются книги для чтения на дом. В соседней комнате, разделённой перегородкой, доктор и женщина-врач принимают приходящих больных, по возможности снабжая лекарством. Всё это безплатно, любовно, с самой нежной лаской.

Половина квартиры занята большим залом. Здесь в праздничные и воскресные дни собираются трезвенники. Приходит о. Иоанн — руководитель общества, его помощники — профессорские стипендиаты из духовной академии и студент-медик старшего курса. Трезвенники поют молитвы; слушают беседу, чтение выбранных отрывков из русских писателей, происходит живой обмен мыслей, кой-кто сам рассказывает из пережитого: развертываются иногда целые душевные драмы; видимо, у человека давно наболела душа, нужно было высказаться, и вот он облегчил сердце, а сотни слушателей трезвенников получили новый, выхваченный из жизни урок. Так и проходит у трезвенников праздник за праздником в светлой, духовно-оздоравливающей обстановке. Их гнездо, их «Божий улей» для них своего рода «Вифезда»: с каким бы кто недугом ни пришёл сюда — с душевным ли, телесным, — получает здесь облегчение, утешение и поддержку. Интересно ближе познакомиться с характером собраний трезвенников в «Вифезде». Вот картина с натуры.

Четыре часа дня. Зал переполнен трезвенниками: сидят за длинными столами с чаем, сидят на окнах, стоят у стен, в проходах между столами. Пропели «Царю Небесный», «Отче наш», «Приидите поклонимся». Священник говорит краткую беседу:

«Трезвость — это только начало доброй жизни; это — азы, а не верхи. В пьянстве ты всё бродил по болоту, весь и был в грязи. Теперь вылез на сухое место, а старая грязь от этого ведь не сошла. Надо долго будет чиститься, от многого надо будет отвыкать: и от прежних приятелей, и от старых привычек. Работа предстоит тяжёлая. Иному в одиночку, пожалуй, и не справиться. Будем помогать друг другу, крепкие и сильные духом слабому. Будем молить Господа, чтобы Он нас всех укрепил; будем искать всюду вразумления себе и затем вразумлять других. Гордиться трезвому перед пьющим не приходится: все мы ходим по скользкой дороге. У тебя крепкие ноги, ты устоял, — благодари Бога; товарищ твой поскользнулся, упал, — ты не презирай его, а пожалей, помоги подняться, поставь его на ноги».

— Верно это слово, — говорит один из трезвенников, когда кончил проповедник. — Упасть легко, а подняться трудно. Под гору катиться, друзей найдёшь, сколько хошь; а на верх подыматься, — ни одного. Я вот зачал пить с девяти лет, а почему? Старшие, сам даже батька, бывало, в праздник подносит рюмку: «Пригубь, батюшка, для праздника, отведай винца». Я пригублял, пригублял да и втянулся. Было мне девять лет. Привезли наши из города для праздника двухвёдерный бочёнок водки. Я добрался до него, просверлил дырку гвоздем, вставил соломину и стал тянуть; опился чуть не насмерть, едва потом отходили. Годы идут, а я пью и пью. На двадцатом году меня женили. Мать говорит: «Женится — переменится»; а я думаю: «Мне что ж? На свадьбе случай выпить хорошенько». Теперь-то я понимаю, что не хорошее мы с матерью дело сделали свадьбой: загубили чужую жизнь; но тогда мне только бы выпить хорошенько. После свадьбы я скоро ушёл на заработки. Домой ничего. Что заработаю, — пропью. Вышел срок паспорту, вернулся в деревню. Там то же пьянство. Дома мне паспорт, — лишь бы ушёл. Выходит, и отцу с матерью меня не надо. В городе я запьянствовал ещё чище. И жалованье хорошее, а я хожу рваный; хворать стал. Противна мне стала жизнь. Зачем мне жить? Кому я нужен? Решил я покончить с собою. Вышел на проспект, дождался конки и бросился под вагон, чтоб раздавило меня. Только не вышло по-моему. Дворник тут случился. Схватил меня за ноги, выволок из-под самых колес. Это встряхнуло меня.

«Стой, — думаю? — должно, и я на что-нибудь ещё гожусь, если Господь не попустил меня умереть». Пошёл в церковь, а там шла беседа. Вы, батюшка, говорили о трезвости. Трезвенники пели. Так хорошо стало на душе, захотелось стать со всеми ими заодно. И вот теперь полгода не пью, живу исправно, выписал из деревни жену, поправился здоровьем; не знаю, как Бога благодарить.

После рассказа трезвенники пропели: «Свете тихий», «Слава в вышних Богу» и «Богородице Дево». Сидевшие за столами встали, уступили место другим. Деятельный помощник о. Иоанна, студент-медик, развернул книгу и прочёл рассказ: «Свой суд». В рассказе излагалась тяжёлая семейная история. Молодой купчик женился на девушке, которую выдали за него, как за богатого, силой. Она же любила другого. Тот после свадьбы уехал и вернулся только через три года. Молодые за это время жили мирно, но любви настоящей не было. Жена была покорна, но к мужу сердцем холодна. Когда в городе появился приезжий, муж стал ревновать, пошли ссоры: однажды муж даже побил жену. Она тогда ушла от него и поселилась у приезжего. Муж запил; пил долго, безобразно, и раз в пьяном виде зашёл к жене на новую квартиру её и так её ударил ногой в живот, что она умерла. О побоях его никто не донёс, но его долго мучила совесть, и он, наконец, решил сам рассказать все суду, чтобы его покарали за «свой суд». Рассказ произвёл сильное впечатление; начались горячие рассуждения. Говорили о том, кто тут виноват. Одни винили мужа, зачем он не сумел понять сердце жены. Ему нужно было только красивое лицо да статное тело, а что у ней творится в душе, о том он за три года совместной жизни ни разу не подумал. У ней внутри была свежая рана; он не попытался понять, отчего она словно замерла духом, не постарался успокоить её. Душа её была ему неведома, зато и он остался ей чужим.

Другие, особенно женщины, винили её:

— Приняла закон, терпи, — говорили они. — Мало ли чего бывает тяжело: думай раньше, на что идёшь.

Винили и приезжего. Заключительное слово было священника. Он подробно разобрал всю историю.

— Брак — великое дело, — говорил он, — это воистину Божий союз. Тут две души сливаются в одну и никакая сила человеческая не в силах их разъединить. Беда лишь, что истинный брак бывает редко. Ищут друг в друге красоты, достатка, положения, но не души. Душой люди часто совсем чужие, оттого нет и не может быть между ними согласия. На брак часто смотрят как на приятную прогулку вдвоём, а брак — союз на всю жизнь и во всём. Недаром жениха и невесту обводят вокруг аналоя, в знак, что они тесно соединяются, спаиваются, как кольцо. Недаром они пьют из одной чаши, в знак, что и горе и радость они — всё теперь должны делить сообща. Муж должен беречь, лелеять жену. Должен был и купец задуматься о жене; видит, что ей не по себе, он должен был обогреть ей душу. Отнесись он к ней сердечно, он бы и её привязал к себе. Нехорошо поступила и она. Муж — не башмак: тесен, так и бросила, переменила на другой. Не люб, не иди за него; перетерпи неприятности сама, не делай и другого несчастным. Скверно сделал и приезжий. Войти к человеку в дом и сманить жену, это — самое грубое, тяжкое воровство, это значит украсть у человека счастье.

Так, в беседе, за чтением и пением проходят часы за часами, и трезвенники, освежённые духовно, расходятся по домам с запасом новых светлых дум и чистых чувств. Зная по себе, какое значение имеет для них «Вифезда», они приводят с собою друзей и знакомых, и те, в свою очередь, охваченные новым светлым настроением, идут к о. Иоанну на дом, каждый с своей личной скорбной ношей.

Ясное дело, с десятками тысяч записанных никакой руководитель подобного тесного, живого общения иметь не может, а одна запись, сколько бы нулей в цифре записи не заключалось, будет нулем. Это будет красивый, но неустойчивый дом на песке. Достоинство Божьего дела не в крикливых цифрах, а в нравственной твёрдости людей, причастных к этому делу.

Повторно, народное отрезвление — дело новое, дело трудное, дело пока ещё недостаточно ценимое. Его надо творить с большим разумом, усердием и смирением. Успех его следует измерять не числом записавшихся, а достоинством средств нравственного воздействия на трезвенников, — достоинством работы руководителей. В Божьем деле не место славе человеческой. В Евангелии св. апостола Луки мы читаем, что когда Иисус Христос ещё при жизни Своей посылал учеников на проповедь и когда они вернулись, то с радостию говорили: «Господи! и бесы повинуются нам о имени Твоем». Спаситель же сказал им в ответ: «Не тому радуйтесь, что духи вам повинуются, но радуйтесь тому, что имена ваши написаны на небесах» (Лук. 10 гл., 17 и 20 ст.).

МИРСКОЕ ЗЛО
(Из письма)

Собрался сход. На сходе, как известно, обсуждают разные дела, касающиеся всего общества. Иные же идут на сход не ради поддержания благих интересов общества, а именно только затем, чтобы по окончании схода выпить чарку–другую мирской водки, без которой редкий сход оканчивается «на сухую», по выражению местных жителей.

Такой отряд сельчан, беспечных ко всему общественному, кроме водки, стоит поодаль от того места, где имеется суждение о мирских делах, и только выжидает того момента, когда окончится сход, чтобы заявить свои требования относительно водки. А между тем, сход ещё продолжает «улаживать» дела.

Староста объявляет, что общественные дрова уже на исходе и что скоро будет нечем отапливать школу, и потому предлагает купить дров.

— А много ли у тебя общественных-то денег? — спрашивает старосту кто-нибудь из толпы.

— Двадцать пять рублей, — отвечает староста.

— Гм, немного. Не лучше ли подождать тратить деньги на дрова.

— Пока что, а там видно будет, — рассуждает один из мужиков.

Все соглашаются с его мнением. Между тем, староста объявляет:

— Плотнику, братцы, за починку мостов следовало бы заплатить. Давно уже не платим. И сумма-то не очень большая, всего только десять рублей. Хорошо ещё, что мужи-кто не больно требователен. Стыдно стало даже встречаться-то. Он, может-быть, и в уме не держит этого, а ты и воображаешь себе его думы: вот, дескать, видите ли, какая совесть-то стала нынче в людях. Уж на исходе два года будет, а мне всем миром не могут отдать за работу деньги. И это от такого большого дохода; стало быть... за кабак 700 р., да за лавочки под базар 300, да ещё кое за что наберётся рублей под 200. Вот и считайте — 1200 рублей годового дохода, а не могут не только делить барыши, или хоша хватало бы на расходы, а даже влезают в неоплатные долги. Вот так-то, братцы, и думаешь сам себе и так-то станет горько на душе, что просто ужасти. Отчего же у нас такие порядки? Куда девается весь наш большой доход? Почему мы постоянно должаем?.. Оттого, братцы, что нас всё пьянство больно задолело. У нас уже в обнаковение вошло, что не стало бывать ни одного сходбища без водки; а ежели что — выпадет один сход без вина, то уж это и сход не сход. А от этого, братцы, и не хватает нашего общественного дохода. Почти весь его мы пропиваем. Нельзя ли, братия, приодуматься, хоша на время перестать пьянствовать? Как знать, может, и полюбится.

Отряд «беспечных» угрюмо смотрит вниз, повеся головы. Видно, не по душе им речь старосты. Они уже начинают побаиваться, что этот сход пройдёт без «выпивки».  Один из присутствующих на сходе, тоже недовольный речью старосты, выходит вперёд и говорит ему:

— Ты не попрекай нас теми грехами, в которых и сам виноват. Тебе, как нашему начальнику, нужно первому показывать пример во всём хорошем; ты же, наоборот, завидя водку, первый бросаешься к ней и, забывая свой чин, оставляешь всю заботу о делах и тем самым подаёшь нам худой пример. Нужно сперва самому образумиться, будучи нашей главой, а потом и нас убеждать. Когда сам, показывая хороший пример, будешь нас уговаривать, тогда только, может быть, твои слова принесут нам пользу.

Староста стоит потупясь, в душе сознавая всю правду сказанных слов.

В это время из среды собравшихся выходит один мужичок — тихонький на вид, но всем известный за хитреца-проныру, и говорит, обращаясь ко всем:

— Я хочу просить вас, господа честные, о том, дозволите ли вы мне поволодеть на лето вашими лугами, что лежат (там-то); благо, они у вас лишние. Уж я вам, что могу...

— Что дашь? — гаркнули в один голос «беспечные», всё последнее время серьёзно прислушивающиеся к разговору и обрадовавшиеся наконец, увидав, что будет выпивка.

— Да уж, так и быть, ставлю полведра (т. е., попросту говоря, два рубля с полтиной).

— Маловато будет, — замечают некоторые, — луга, по крайней мере, стоят рублей пятнадцать.

— Что вы? — хитрит мужик, — да они и половины того не стоят, что вы говорите, гм... гм... Да уж, куда ни шло, ставлю всё ведро из уважения к вам.

— Нет, не согласны, ставь три ведра, и пусть луга остаются за тобой.

— Это уж, братцы, чересчур много. В таком случае я отказываюсь от лугов, — заявляет хитрый мужичонка, зная, что под конец дело всё-таки решится в его пользу.

В это время толпа «беспечных», напряженно слушавшая предыдущий разговор и из слов покупателя заключившая, что в случае его отказа от покупки луговой земли им не придётся на этот раз выпить мирской водки, придвигается ближе к той кучке, где производится суждение, и как бы в один голос все горланят:

— Согласны, согласны! Ставь сейчас же ведро — и баста; пользуйся лугами, как знаешь.

Некоторые, цоумнее, из крестьян пытаются возражать, но их не слушают, и все в радостном ожидании водки поднимают невообразимый крик, шум, гам; словом, все пришли как бы в исступление, и каждый начинает орать во всё горло, так что постороннему человеку подумается, что это не сход для обсуждения мирских дел, а какая-нибудь свалка или побоище.

Вскоре является и водка. Все устанавливаются рядами, и выбранный для этого человек обходит по порядку, поднося каждому стакан водки. Разумеется, каждому в голову сразу бросается хмель, и одного и двух стаканов бывает недостаточно. Когда всё ведро водки бывает выпито, а ещё у всех желудок не удовлетворён, все приступают к старосте с требованием ещё купить водки на общественные деньги. Староста, ещё так недавно увещевавший крестьян отстать от пьянства, но никогда ни в чём не отстававший от других и тоже немного «заложивший» себе в голову мирского вина, с охотою даёт денег ещё на ведро, и так, постепенно выпивая ведро за ведром, у старосты уже из двадцати пяти рублей не остается ни копейки.

После такого схода те, которые ещё могли стоять на ногах, кое-как добрели до дому, другие же, не в состоянии будучи двинуть ни одним членом, остались на месте, как убитые на поле битвы. И это бывает чуть ли не каждый сход. Пользуясь слабостью мужиков, богачи-кулаки, часто спаивая их, вымогают у них задаром то, что полезно и доходно, и, таким образом, разоряют крестьян. Во время таких случаев все мирские деньги, которых крестьяне жалеют на покупку дров для отопления школы, или на какое-либо другое нужное дело, пропиваются без сожаления в один, может быть, час. И такой беспорядок, бессознательно допускаемый крестьянами, производит ненавистное пьянство.

В этом, разумеется, нельзя обвинять одного только крестьянина. По своей темноте он не в состоянии сам, без поддержки других, направить свою жизнь к лучшему, а по своей бедности не имеет ничего такого, что доставило бы ему во время отдыха от трудной работы серьёзное развлечение, кроме кабака. Находящийся в таком положении крестьянин не видит себе выхода из этого водоворота пьяной жизни и поневоле должен оставаться и погибать во мраке для души и тела. Нужна посторонняя помощь, чтобы вывести его из этого ада, если можно так выразиться... С оказанной ему помощью крестьянин легко может выбраться из грязи и стать на твёрдую, здоровую почву.

Спрашивается, как остановить такое сильное влечение народа к пьянству? На этот вопрос легко ответить. Всякий поймёт, что для этого необходимо, чтобы лица, власть имущие, своими полезными мерами и духовные руководители народа своими увещаниями указали крестьянину направление, по которому он шёл бы всю свою жизнь и которое привело бы его к сознанию улучшить свой деревенский быт. Умному, влиятельному или начальному лицу нужно проводить в сознание людей разумнее понятия, а главное, самому личным примером указывать народу путь к лучшей, разумной жизни.

ТРЕЗВАЯ АРМИЯ

«Учи сына, пока он поперёк лавки; вырастет вдоль лавки, не научишь» (Народная пословица).

Поздняя осень. Жалобно воет холодный ветер. С пасмурного неба моросит мелкий, частый дождь. Тоскливо на душе. Кругом слякоть и грязь. Куда ни посмотришь, всё рыхло, всё ползёт врозь. Но что это вдруг зеленеет среди чёрных полей? Это озими, молодые всходы. Словно изумрудная картина в тёмной раме, они радуют и веселят взор проходящего путника. Их свежая зелень среди осенней грязи непогоды говорит о новой жизни, о будущей весне, о грядущих светлых и тёплых днях. Эти озими — надежда пахаря.

Такою же отрадною озимью в нашей серой пасмурной жизни являются дети. На них, как на свежей зелени в осеннюю распутицу, отдыхаешь душой. Пусть у нас теперь всё плохо, пусть сами мы больные, искалеченные духом люди, — подрастут дети, они принесут с собою в жизнь новый запас тепла и света. Думается, новые поколения и жизнь устроют по-новому, заведут лучшие порядки. Но чтобы и они, дети наши, не пошли за нами тою же торною нашей дорогою, им надо заранее указать новый, более совершенный путь, с ранних лет поставить в лучшие условия жизни. Если мы сами родились и выросли среди болотных туманов, дышали отравленной гнилью и вышли слабыми, больными людьми, то хоть детей, по крайней мере, удалим от всякой заразы, научим их беречься от зла. Дети — наша надежда, залог будущего урожая добра и правды Божией. Они требуют особенно бережного ухода за собою. Их слабое, неокрепшее тело, легче, чем тело взрослого, поддаётся всякого рода заболеваниям; их юная, мягкая душа, неустойчивая воля, как гибкое деревцо, гнётся туда и сюда, и в сторону добра и в сторону зла. Каждый пример окружающих старших, всякое слышанное слово глубоко врезывается в их сердце и оставляет свой след (одинаково, и добрый и дурной) часто на всю жизнь. Важно их в эту пору уберечь от соблазна, научить доброму и укрепить в добре, закалить в добре юную душу, как сталь.

Наши соседи (иноземцы и инородцы) опять и тут опередили нас. У них при начальных и городских и сельских школах заведены детские союзы, кружки, члены которых — школьная детвора, — кроме учебных занятий, особенно упражняются в различных добрых навыках. Сейчас нам хотелось бы познакомить наших читателей только с частью школьных кружков, детских союзов, именно с теми, которые преследуют высокую цель — дело отрезвления народа. Таких детских обществ трезвости много заводится теперь и у нас в России, только, к сожалению, не среди русских, а среди финнов, в Финляндии. Там поняли уже, что лучше предупредить зло, не допускать детей к рюмке, чем бороться после, когда дети, выросши, будут пить из бутылки. Поэтому стали препятствовать вырастать молодёжи в привычке к водке и ко всему хмельному. С этой целью везде, где только находятся способные и готовые взяться за дело руководители, устраиваются детские курсы трезвости. На курсах путём живых бесед и интересных чтений рассматриваются и разрушаются различные причины пьянства.

Одна из первых причин пьянства подростков — глупое ухарство, молодечество, желание показать, что он также взрослый, что он, как и старшие, умеет и пить, и курить, и браниться непристойными словами. На этом молодечестве многие скатились в пьяную яму и много взрослых, старших товарищей дадут Богу ответ за соблазн меньших братий. «Пей, нынче все пьют», говорят часто подростку. «Эх ты, девица красная, дожил до этих лет, а пить не научился, сидеть бы тебе у материной юбки!» — «Какой же ты парень после этого, если пить не умеешь?»

И парень усердствует. Противно вначале, морщится, а потом свыкается и делается привычным пьяницей. На курсах трезвости и стараются внушить детям, что если они хотят походить на взрослых, то надо подражать старшим в хорошем, а не в дурном, что молодечество — хорошее дело, если они будут молодцами в добром: один, напр., будет искусником в пении, другой — первым косарём или пахарем в селе; тот будет мастером рассказывать, так что его и девушки и старики заслушаются, а этот, начитавшись умных книг, будет способен дать всякому добрый совет и по уходу за пчёлами, по лечению скота и по судебному делу. Вот это будет, действительно, молодечество и этого надо добиваться. А если взрослые, по неразумию, по слабости характера, делают, что скверно, нет никакой радости, ни похвальбы подражать им в этом. Вот один валяется без памяти в грязи, другой ходит целую неделю в синяках, третий выгнал на мороз жену и детишек. Молодечество ли это? Стоит ли доброму мальчику, разумному парню подражать таким образцам?

Долго и много говорится детям об этом в живых и задушевных речах; приводятся примеры; спрашиваются сами дети, вызывается их собственное мнение. В юном слушателе, таким образом, пробуждается отвращение к пьянству, как к чему-то грязному, дикому и постыдному. С годами у него не явится желания похвалиться опьянением. Юноша своё молодечество постарается проявить чем-нибудь другим.

Затем, исходя из того убеждения, что только незнакомство большинства людей с истинными свойствами спиртных напитков отводило им место среди полезных освежающих средств, руководители детских курсов трезвости устраивают ряд бесед и чтений о свойствах алкоголя, о его действии на человеческое тело и чрез тело на душу, о влиянии пьянства на нравы, развитие и благосостояние народа. Всё это излагается живо, интересно, наглядно: устраивают между детьми обмен мыслей. Дети, таким образом, ещё в школе заковываются в броню против пьянства. Они в кабаке видят злого врага родной страны и с своим вступлением в жизнь несут трезвость, ненависть к пьянству и запас средств для борьбы с ним.

Курсами трезвости для детей в Финляндии руководит «Союз здравия и трезвости», состоящий из учителей и существующий при обществе «Друзей трезвости». Во главе этого «Союза» стоит профессор педагогики Ионсон и профессор гигиены Суксдорф. Члены этого союза разъезжают по городам и людным селениям и устраивают чтения. Города оказывают денежную помощь, покрывают расходы по разъездам. Народ толпами посещает чтение.

От детей требуется добровольное согласие на вступление в общество трезвости и письменное согласие на это их родителей. Зачисленные в число членов они составляют «Армию Надежды», все отделения которой находятся под руководством учителя или учительницы. Каждые две недели устраиваются собрания всех детей — будущих трезвенников. Собрания начинаются и оканчиваются молитвой. В программу их входят: беседа с детьми руководителей, чтение рассказов, приноровленных к целям общества, пение, произношение стихотворений и другие разумные занятия и развлечения. На этих собраниях дети постепенно все более и более закаляются в трезвости и вырабатываются в надёжных и стойких борцов против пьянства.

Народное пьянство — страшный и сильный враг; слуги его насчитываются миллионами. На борьбу с ним нужна большая армия трезвенников. Налицо сейчас этой армии нет; её надо создать, воспитать. Тут отцы законоучители и учителя народных школ могут сослужить великую службу родине.

ПЛОДОВЫЙ САД

Поздняя осень. Лесные деревья стоят хмурые, неприветливые, лишённые листвы, которая их украшала минувшею бесследно весною. И тоскливо вспоминаются светлые думы детства; пусто, сиротливо в уставшем сердце: засохло, почерствело оно: как птицы под осень покидают омертвелый лес и одна лишь непогода уныло завывает в нём, так и прежние, былые радости жизни, свежесть юности и отзывчивость чувства покидают старость, не сумевшую сберечь на пути жизни чистоту детской души, её незлобливость и любовь ко всему Божьему миру. Многим с горечью думается тогда: «Если бы да Волга-матушка вспять побежала, если бы да можно было начать жить сначала». И рисуется им юность и зрелые годы, проведённые по-другому, лучше, иным, более добрым путём. Им представляется возделанный плодовый сад. Раннею весною и кусты и деревья облиты миллионом только что распустившихся цветков; воздух густо напоен их сладким ароматом; яркое солнце ласково греет и обливает светом их молодую листву. Со временем цветы эти опадают, и сад стоит под одною листвою; но взгляните на него снова осенью: все лето под листьями зрели зародыши фруктов, и деревья теперь гнутся под тяжестью сочных и сладких плодов. Много труда положено на этот сад, зато и награда за труд велика.

Таким садом должно быть сердце человека. Как цветок и травка тянутся к живительным лучам солнца, так и чистая душа ребёнка тянется к свету любви и добра. Засейте раннею весною жизни ребёнка сердце его добрым зерном Божией правды; обогрейте его теплом Христовой любви; берегите нежную былинку, чтобы не сломали её грубые люди, не помяли грязными руками, и она с годами, зрелым летом и под осень старости принесёт обильный плод добра, а людям... много надо этого плода.

Последние годы всё чаще и чаще слышится грустная весть о голоде то в одном, то в другом конце России, и люди, болеющие сердцем о родине, направляют все силы к тому, чтобы у нас над полями к завываниям осенней непогоды не примешивалось более зловещей песни стонущего ветра:

 

Холодно, странничек, холодно!

Голодно, странничек, голодно!.

 

Но этот голод телесный, недохваток хлеба — ещё полбеды: есть большее горе, вящая нужда — голод духовный. Не в одной только области или губернии, а повсеместно нам не хватает духовного хлеба; все мы нуждаемся сильно в правде Божией, в любви Христовой, в живом евангельском слове. Бедна наша жизнь добром и истиной; запущен с этой стороны наш сад, заброшены без призора деревья истинной жизни, повсеместно постоянный недород честных работников, добрых радетелей о благе родины, о меньших тёмных братьях.

Вспомним вот про эту ниву: далеко, куда ни кинешь взором, тянется она без конца; везде, в какую сторону ни взглянешь, дело Божие стоит. Если уж нам самих себя трудно переиначить — старое дерево выпрямить не легко, — позаботимся о детворе: родители у себя дома, в семье, учитель в школе, отец духовный в храме; все мы, старшие, когда случимся среди младших, не забудем, что мы в дорогом плодовом саду, что вокруг нас слабые побеги, которые мы можем и укрепить и загубить. Душа ребёнка — богатая и плодородная земля; в ней всё, что ни посеешь, растёт быстро и пускает корни глубоко. Важные вопросы: «что сеем мы, чему детей учим, какие примеры они берут с нас?» Жалко бывает видеть в саду молодое деревцо, сломанное ветром; больно глядеть на цветок, раздавленный грубою ногою. Берегитесь же набросить тень на чистую детскую душу, осквернить хотя бы каплею грязи невинность ребёнка. В плодовом саду мы оберегаем каждое деревцо от хищных птиц, укрываем побеги соломой от морозов. Неужели же душа ребёнка стоит меньше, чем яблоня или вишня?

Где бы ты ни встретил ребёнка, своего или чужого, помни всегда: это ещё нераспустившееся Божье зерно. Ни одно твоё злое слово пусть не коснётся детского слуха, ни один удар руки не вызовет детской слезы. Если в ребёнке что худое, значит, кто-нибудь научил его тому, в ком-нибудь старшем он это подметил; может быть, ты сам дал ему пример. Зачем же за чужое зло наказывать несмысленное дитя? Когда в саду мы видим, что птицы клюют ягоды, или скот обглодал кору, мы не кричим на дерево, не ломаем веток на нём, а от птиц дерево защищаем сеткою, обглоданное место стараемся залечить. То же следует делать и с ребёнком. В жизни дети в будущем и без нас увидят много зла, услышат много брани и встретят всяческих побоев: зачем же нам ещё с своей стороны увеличивать им неизбежную долю горечи? Наше дело дать простор детскому уму и сердцу; грамотой, школой, ученьем просветить ум. Словом Божиим и добрыми примерами укрепить душу ребёнка в добре, а пуще всего научить его любить Бога, людей и весь Божий мир. Не о том должна быть наша главная забота, чтобы оставить им большой достаток, проложив им дорогу к почёту, к власти, к чинам, или, как говорят, вывести в люди, а о том, чтобы они, действительно, были людьми, чтобы для них добро было дороже в жизни, чтобы они были богаты любовью Христовой и Божьей правдой. Пусть, если не мы, так хоть дети и внуки наши заживут новою, лучшею, Божьею жизнью. Дети, это — новые побеги жизни; бережно и любовно возрастим их; приложим усердный труд к этому плодовому саду и будем ждать у Бога прежде всего урожая на добрых людей, на Божию правду.

 

Головное предприятие РПО «Полиграфкнига». 252057. Киев, ул. Довженко, 3. Зак. 03292. Т. 50 000.