Оглавление
И бандиты только того и ждали, чтобы я закрыл глаза. Они не догадывались, что я уже заметил их, и выжидали, прячась по углам комнаты, за оконными занавесками, за приоткрытой дверцей шкафа. Скорее всего, они хотели покончить со мной без лишнего шума и поэтому медлили.
Я понял, что бежать поздно, и стремился протянуть время, изо всех сил таращил глаза, старался не моргать даже, хотя веки опускались сами собой.
Я лежал в постели. Был вечер. Была такая тишина, будто комнату замуровали и выкачали из неё воздух, как из-под стеклянного колокола. Прямо у кровати чернела глубокая яма. По-видимому, в доме начался ремонт и рабочим понадобилось разобрать пол и вырыть какое-то подобие колодца. Чтобы не сверзиться туда, я все время отодвигался на противоположный край постели.
За окном послышался шёпот. Я стал прислушиваться и вдруг заметил, что стена напротив кровати выкрашена в ярко-жёлтый цвет. Мне было совершенно безразлично, что стену перекрасили без моего согласия. Я думал только о бандитах и с надеждой вслушивался в шёпот. Голос звучал все громче, и я различил слова:
— Глеб! Дай три копейки!
Это был хрипловатый старушечий голос, которого я раньше никогда не слышал. Я не мог понять, откуда незнакомая старуха знает моё имя. Однако размышлять было некогда. В первое мгновенье я чуть не крикнул старухе, что меня хотят убить. Но мой крик мог испугать затаившихся преследователей, а тогда они поспешили бы прикончить меня и скрыться. Я решил молчать и ждать. Ждать чуда, как ни глупо было на что-то рассчитывать в моем положении.
На секунду я подумал, что голос мне просто померещился. Стало казаться, что я схожу с ума. Но старуха словно прочитала мои мысли и зашептала снова, будто хотела доказать свою реальность:
— Если жалко трёх копеек — дай звонок от будильника! Отвинти и дай!
— Трёх копеек у меня нет,— сказал я,— а будильник мне нужен, зачем же разбирать его по частям!
Старуха смолкла. Наверное, она обиделась и решила, что я скряга. Но я не соврал. Всю зарплату я пропил в первые же дни, и сегодня у меня действительно не было ни копейки.
Посмотрев на окно, я увидел, как рука старухи, похожая на сук засохшего дерева, тянется из-под занавески к будильнику на подоконнике. Немного спустя корявые пальцы начали отвинчивать звонок. Будильник отрывисто взвизгнул. Рука в испуге дёрнулась и исчезла. Я услышал голос соседки за стеной:
— Ну, Вась, ты наточил нож? А то он даже хлеб не режет!
— Наточил,— ответил сосед.— На чем бы попробовать...
— Сходи к Глебу, отрежь ему ухо!
Меня затошнило. Но я ни на минуту не забывал о бандитах, о том, что в любой момент они могут разделаться со мной.
Под моей головой вместо подушки оказалась толстая кипа папиросной бумаги. Я почувствовал, что один из преследователей подкрался ко мне со стороны изголовья и стал по листочку медленно вытаскивать бумагу из-под моего затылка. Я сразу понял замысел бандитов. Им надоело ждать, когда я закрою глаза, и они решили сделать так, чтобы голова моя легла на простыню. Вот тогда-то они и собирались выйти из укрытий. Ведь глядя в потолок, я не смогу заметить, как они окружат меня и убьют. Я и виду не подал, что всё понял. Правда, один раз я не удержался и резко повернул голову в ту сторону, где притаился бандит, осторожно, листок за листком вытаскивавший бумагу. Я оглянулся, но он успел каким-то образом исчезнуть.
По полу за ямой забегали крысы, ящерицы, котята. Я стал наблюдать за ними, чтобы хоть как-то отвлечься. А бумагу все вытягивали и вытягивали. Голова уже немного опустилась, но до того момента, когда все листы должны были кончиться, оставалось, по моим расчётам, ещё часов восемь. А уж за восемь-то часов могло совершиться чудо — могла приехать милиция.
Подумав об этом, я вдруг услыхал весёлое пение на улице и посмотрел в сторону окна. Окна не было. Не было и стены. Передо мной открывалась площадь. Сотни милиционеров водили хороводы на этой площади, лихо приплясывая и распевая разухабистые частушки.
«Наверное, сегодня День милиции»,— подумал я и понял, что спасён.
Я решил не ждать, пока милиционеры заметят грозящую мне опасность, и, как только бандиты стали чуть реже выглядывать из углов, рывком вскочил с постели, перепрыгнул через яму и, наступая на крыс и ящериц, бросился к хороводу милиционеров.
Перед тем как потерять сознание, я почувствовал острую боль в кистях рук, увидел, что окно снова появилось на прежнем месте, услышал звон разбитого стекла и понял, что падаю с большой высоты...
Здесь я прерву выписку из истории болезни Глеба Васильевича Пусарова, чтобы представиться читателю и пояснить кое-что из моего повествования.
Моё имя — Александр Петрович. Фамилия — Бобров. Я врач-психиатр и работаю по этой специальности давно. По-видимому, мне скоро придется выйти на пенсию. Много лет я не чувствовал возраста. Все казалось, что ничего не изменилось со студенческих лет. Но теперь, после шестидесятилетия, мне стало трудно управляться с работой, тем более что я несколько педантичен и скрупулёзен, не могу писать короткие истории болезни, хотя моя любовь к деталям при описании больных часто не так уж необходима в практике.
Никогда ранее я не брался за литературный труд и не собираюсь заниматься им впредь. Но таковы возрастные особенности: завершая свой жизненный путь, мы часто ощущаем потребность что-то рассказать людям, от чего-то предостеречь их, в чем-то поддержать. А врачу-психиатру, который провёл почти всю жизнь в атмосфере трагедийности, написал тысячи историй болезни, вмешался за долгие годы работы в тысячи судеб, - ему есть что сказать!
У человека, как только он стал человеком, возникла потребность поведать кому-то о своих радостях и особенно о печалях. Неспроста в христианстве существует таинство исповедания в грехах. Но теперь религия почти ушла от нас. И люди каются в прегрешениях и сетуют на невзгоды при встрече с друзьями, в разговоре со своими близкими. Если же человека настигла невыносимая боль душевная, когда мир его пошатнулся и, как говорится, кризис быта стал кризисом бытия,— тут нужен на какое-то время особо квалифицированный наставник. Именно мы, психиатры, изучающие методы лечения словом, внушением,— именно мы сегодня более, чем кто-либо, годимся на эту роль. И люди часто открываются нам так, как они не открывались никогда в жизни. Мы знаем о них все. Все хорошее. Все плохое. Вот почему я имею смелость опубликовать одну, только одну из многих историй болезни, написанных мной.
Я хочу рассказать о судьбе человека, страдавшего хроническим алкоголизмом. Тема эта, возможно, вам не представляется заслуживающей внимания. Понятно! Вы не видели пьяниц столько, сколько видел я. Вы не видели их так, как я, потративший на лечение алкоголиков большую часть жизни. И пока это несчастье грозит хотя бы одному человеку (может быть, это ваш брат, ваша сестра, отец или сын!), я не могу молчать, не могу не предостерегать!
Нет, я далёк от мысли, что хотя бы один законченный потатор[1] прочитав мою повесть, станет трезвенником! Во-первых, круг интересов алкоголика обычно сужается, и он просто-напросто ничего не читает. Во-вторых, если речь идёт о хроническом алкоголизме как о заболевании, то тут нужно отметить, что он с большим трудом поддаётся лечению. И уж конечно, здесь требуются не душеспасительные чтения, а самое серьёзное вмешательство, активная терапия, иногда даже в принудительном порядке. Эта повесть адресована тем, кто только начинает злоупотреблять алкоголем, не представляя, чем может обернуться для них пристрастие к спиртному.
Продолжу документальный анализ жизни и заболевания Глеба Васильевича Лусарова, историю жизни одного из моих пациентов, рассказанную мне им самим, когда он пришёл в себя и несколько окреп после тяжёлого алкогольного делирия, или, как его называют в народе, белой горячки.
Я очнулся в больнице и долго ещё не мог понять, где я и что было со мной за последние дни. Голова кружилась. Потная рубашка прилипла к телу. Казалось, что мне не хватит сил поднять руку. Правая нога была закована в гипс.
К моей койке подошёл пожилой врач, присел на край постели и стал задавать самые простые вопросы. Спрашивал, какое сегодня число, какой месяц, сколько я нахожусь в больнице. Но и на эти вопросы я не мог правильно ответить. Все спуталось, все перемешалось в сознании.
Доктор сказал, что в больнице я лежу целых пять дней и только с большим трудом удалось вывести меня из состояния, грозившего смертью.
Мне вдруг стало мерещиться, что я иду по краю пропасти. И вдруг срываюсь. И падаю, падаю! А потом — не могу понять — сплю я или не сплю. Снится мне или не снится, что я снова в своей комнате. В оконное стекло кто-то постучал. И я подхожу к окну и отодвигаю занавеску. С улицы, взобравшись почти до подоконника, два парикмахера из соседней парикмахерской нагло смотрят несколько секунд на меня, потом спускаются на землю и пропадают в толпе. А толпа — это парикмахеры, парикмахеры, парикмахеры в несвежих халатах, с расчёсками, торчащими из грудных кармашков. Они молча расступаются, и под самым окном растёт асфальтовым пятном безлюдная площадка. Откуда-то появляется моя жена с гипсовой повязкой на ноге и затевает перебранку с одним из парикмахеров. А тот отзывает её в сторону, в переулок. И я понимаю, что сейчас он оскорбит мою жену, может быть, даже ударит её, потому что на лице у него — злоба. Но жена идёт следом за ним, прихрамывая на ногу в гипсе. А он пятится, пятится в переулок, в подворотню. И я почему-то не могу сдвинуться с места и помочь жене, не могу её защитить!..
— Что с вами? — пробормотал доктор.— Не выспались? Клонит в сон?
— Я очень устал.
— Ну, ничего. Теперь пойдёте на поправку. Сейчас все дело только в переломе ноги. Месяца полтора вы работать не сможете, и у нас будет время поговорить как следует. А для начала расскажите, были ли у вас в роду алкоголики, в каких условиях прошло детство.
— Детство? Я жил тогда в деревне...
Собственный голос я слышал будто со стороны. Голос был чужим. Слова падали, как редкие капли ртути.
— Вам ещё трудно говорить,— сказал доктор.
— Вы меня спрашивали о детстве?
* **
Солнце садится. Появилась еле заметная луна. Начинает нудные пляски мошкара. Стадо гонят в деревню. Мальчишки и девчонки вышли за околицу встречать коз и коров, рвут зелёный крыжовник в заброшенном саду деда Петрухи. Далеко-далеко — женский голос. Зовёт отбившегося козлёнка:
— Лопушок, Лопушок, Лопушок!
Вечер. Река тихая. Только изредка плещется рыба. Туман над рекой.
— Лопушок, Лопушок, Лопушок!..
— Почему туман, Костя? Это бог послал?
— Чудак. Просто пар собирается в маленькие капельки — вот и туман. Будешь учиться в третьем классе — все на свете поймёшь.
— Лопушок, Лопушок!
— А бабушка говорила, что и грозу посылает бог...
Хотите завтракать? — спросит санитар.
Бабушка в школе не училась. Когда будешь в третьем классе — все поймёшь.
Не хочу,— замотал я головой.
— А все же надо поесть, как лекарство, хоть несколько ложек,— подсел он ко мне с миской в руках.
И мне пришлось уступить.
* **
Осень. Скошен и обмолочен хлеб. Сено сметано в стога. Колхозники разобрали коз, коров, овец из стада. Трава высохла и помёрзла, и теперь скот будет стоять в хлевах.
По утрам деревья и бурьян покрываются инеем и замерзает вода в лужах. Во дворе большими ножницами стригут овец.
Днём, после школы, с двоюродным братом Славкой идём на скотный двор, куда летом загоняют к ночи овец Славка большим топором, похожим на старинную секиру, рубит плотный пласт навоза с соломой вперемешку на квадратные кирпичи. А я иду следом и переворачиваю их вилами. Такие кирпичи у нас называют низами. Они хорошо горят в печке.
Вечерами мы расчесываем настриженную шерсть, теребим её, отбрасываем грязь. Из такой шерсти можно прясть пряжу или валять валенки.
Когда надоедает возиться с шерстью, мы сидим без дела и грызём семечки. Свет нарочно долго не зажигаем. Экономим керосин. Бабушка рассказывает сказки. Мать, растапливает печку. На поленьях кипит и пенится влага. Дрова догорают, и бабушка ставит на угли сковородку. Когда бабушка льёт на раскалённую сковороду тесто, оно шипит и потрескивает. Мы едим горячие блины.
Скоро на реке станет лёд и целыми вечерами можно будет кататься на коньках.
— По-моему, Лусарову можно отменить тизерцин,— сказал доктор.— Он больше не вскакивает с постели.
И фельдшер сделал пометку в своём блокноте.
* * *
У меня не было салазок. Бабушка обещала привезти санки, когда поедет в город. Город — это Пугачёв. До него двадцать километров.
Время шло, а бабушка в город все не ехала и не ехала. Тогда мы с ней нашли выход. Налили в таз воды и выставили в сени на ночь. К утру вода насквозь промёрзла. Я опрокинул таз, и из него вывалилась круглая льдина. На этой ледышке я и стал кататься с горы. Хорошо скользила ледышка. Только вморозить верёвку мы не догадались. Приходилось таскать ледышку в гору на руках.
Катался я так однажды, а в это время проходил мимо наш сосед, Никон Куприянович. Остановился, посмотрел на ледышку, улыбнулся и пошёл дальше по своим делам. Дел у Никона Куприяновича много: он и плотник и столяр. Может дом построить, может сделать шкаф или стул. Беда только, что Никон Куприянович ничего не слышит. На войне неподалёку от него разорвался снаряд. Никона Куприяновича засыпало землёй. Друзья спасли его, но он оглох.
Через несколько дней к нам постучали, и в клубе тумана с мороза вошёл Никон Куприянович. Он втащил в избу новенькие деревянные салазки. Огляделся, увидел меня на печке (я только что пришёл с улицы и грелся) и говорит:
— Ну, вот тебе салазки. Катайся на здоровье.
Мы с бабушкой ничего не успели сказать, а Никон Куприянович уже ушёл. Я спрыгнул с печки, накинул пальто и побежал на улицу. Бабушка крикнула мне вслед:
— Куда же ты без шапки-то?!
А я догнал Никона Куприяновича во дворе и сказал ему:
— Дедушка Никон, я, когда вырасту, тоже буду плотником. Буду строить дома и салазки мастерить. Я тоже буду целыми днями работать, как ты!
Но Никон Куприянович ничего не слышал Он ничего не ответил. Он погладил меня по голове шершавой, грубой ладонью и улыбнулся. И ушёл, скрипя снегом.
Хочу отметить, что Глеб Васильевич был человеком довольно тонкой души, человеком неглупым и, вероятно, достиг бы в жизни многого...
Кажется, я проговорился раньше времени. Да, Глеба Лусарова уже нет в живых. Он погиб в период расцвета сил, в период своего акме, как это называлось у древних, погиб трагически, так и не сказав ничего в полный голос. После института (я ещё не говорил, что Глеб Васильевич тоже был врачом?) он только начинал мыслить не по-студенчески, самостоятельно, но ему не суждено было сделать ничего.
Это повествование вовсе не ограничивается историей болезни в буквальном, медицинском смысле. Я затребовал из архива нашей больницы историю болезни Глеба Васильевича Лусарова за номером 689, и она лежит сейчас передо мной на столе. Но, несмотря на мою скрупулёзность в ведении медицинской документации, о чем я уже говорил, несмотря на мою педантичность, история болезни № 689, разумеется, лишь конспективно отражает все те события, которые я намерен изложить. Читая историю жизни и заболевания Глеба Васильевича Лусарова, написанную несколько лет назад, я вспоминаю множество деталей из его рассказа и вношу их в описание.
Здесь я опускаю специфические сведения о заболеваниях моего героя в детстве, данные, касающиеся его наследственности, и т. д. и т. п., то есть все, что может интересовать только врача.
Но хочу описать вкратце внешность Глеба Васильевича. Он был сухощав и высокого роста, роста гвардейского, как говорили во времена моей молодости. Волосы имел светло-русые. Нос крупный, но не длинный (физиономисты утверждают, что это свидетельствует о том, что человек не лишён чувства юмора). Подбородок очерчен мягко. Выражение лица и серых глаз всегда немного грустное. Думаю, что прежде на лице Глеба Лусарова отражалось больше радости. Но я его видел всегда печальным, даже если он улыбался.
Он поступил к нам в больницу в возрасте неполных 28 лет. Человек он был, судя по всему, влюблённый во все прекрасное, немного идеалист в бытовом толковании этого слова. Был он, пожалуй, склонен к резким реакциям и переменам в чувствах. Так, например, беззаветно веря в искренность и привязанность жены, он раз и навсегда решил после того, как она изменила ему, что в мире вообще не существует ни верности, ни любви, ни дружбы. Впрочем, эта резкая смена в представлениях Глеба Васильевича о любви и верности граничила с патологией и была вызвана действительно тяжёлой житейской ситуацией. По своим врачебным наблюдениям я знаю, что такие состояния проходят, человек полностью возрождается и через несколько лет или даже месяцев снова верит, и снова любит, и снова бывает счастлив.
Вы, конечно, уже поняли — да я и не скрывал этого! — что моё отношение к Глебу Лусарову исполнено симпатий. Поговорим об этом немного подробнее.
Может быть, кто-то из читателей сочтёт меня за безнадёжного и оторванного от жизни мечтателя, верящего в то, что эта публицистическая повесть немедленно даст явный и большой эффект, убеждённого, что сразу же после выхода моей книги заметно и резко сократится пьянство. Нет, я реалист. Противоалкогольная пропаганда, по моему мнению, необходима в самых разнообразных жанрах и формах, самыми различными средствами — от плаката до кинематографа. Но так же несомненно для меня и то, что противоалкогольная пропаганда и вообще борьба с пьянством и алкоголизмом требует длительной и кропотливой работы. И проводиться эта работа должна не кампаниями, а постоянно и упорно. Вот тогда я мог бы не сомневаться в стойких и значительных результатах. Что же касается моей книги, если ей суждено увидеть свет, то я смотрю на неё только как на частицу той противоалкогольной работы, которая ведётся сейчас у нас в стране.
Я врач. И у меня свои задачи и своя методика. Принудительные меры по отношению к пьяницам нужны, но это все же задача не столько врачебная, сколько административно-милицейская. Я не скрываю своих симпатий к моему герою, не скрываю, что и в сердцах читателей хотел бы посеять симпатию и сочувствие к Глебу Лусарову. Я убеждён, что, проследив с состраданием трагическую историю моего героя, многие из читателей всерьёз и несколько иначе, чем прежде, оценят ту страшную роль алкоголя, которую он порой играет в жизни людей. Если бы я рассказал о пьянице, вызывающем у вас чувство отвращения, брезгливости и возмущения, — это мало бы способствовало решению моей задачи. Трагическое глубже проникает в душу, вызывает больше чувств и размышлений. Именно на это вполне сознательно рассчитываю я, выбирая из сотен историй болезни одну — историю, которую вы сейчас читаете.
Каждое лето к нам приезжал дядя Сережа, брат моей матери. Он жил и работал где-то за Полярным кругом и в родное село наведывался только на время отпуска. Уезжая от нас на Север, дядя Сережа всякий раз обещал привезти мне маленького тюленя. Поэтому, когда от дяди приходило известие, что он снова едет к нам, я ждал его с нетерпением. Тюлененка он, конечно, не привозил. Но все равно с его приездом в моей жизни начиналась пора развлечений. Во-первых, дядя Серёжа всегда был переполнен множеством новых историй для взрослых (а я, конечно, внимательно слушал все разговоры старших) и специально для меня. Во-вторых, прожив несколько дней в деревне, дядя начинал скучать, и его тянуло в город. А уж это значило, что он непременно повезёт с собой и меня.
Мы гуляли по городу, нашему районному центру, заходили на рынок, где я получал красного петушка на палочке, слонялись по магазинам, делали покупки и просто глазели на товары. Потом обедали в ресторане, в котором подавали ужасно невкусные, переперченные блюда. Дядя при этом выпивал изрядную дозу водки. Затем мы шли в кино, а после киносеанса отправлялись в городской парк, и я катался на каруселях, и дядя Серёжа угощал меня мороженым. Ночевали в гостинице. Наутро возвращались домой. В деревню я приезжал, напичканный впечатлениями, и целую неделю рассказывал приятелям о поездке, и несколько ночей видел во сне наше путешествие в город.
Помню, в одну из таких поездок я впервые попробовал пиво. Тогда я ещё не понимал, что дядя мой — настоящий алкоголик. Однако мне запомнилось, что он каждые полчаса заходил то в столовую, то в ресторан, то в ларёк, чтобы выпить пива или водки. Как-то он заказал и для меня кружку. Я подул на пену и отхлебнул глоток. Пиво оказалось горькой гадостью. И как дядя Серёжа ни уговаривал меня выпить ещё — я не мог сделать больше ни глотка.
Этот рассказ моего героя и пациента подтверждает ещё раз бесспорный тезис: нет прирождённого влечения к алкоголю. Напротив, даже к таким «безобидным» напиткам, как пиво или лёгкое виноградное вино, у человека при первом знакомстве непременно возникает отвращение.
Что же заставляет многих из нас, преодолевая это естественное отвращение, продолжать употребление алкоголя, нередко во все больших количествах и все чаще?
Если речь идёт о первоначальном потреблении алкоголя, когда оно ещё не перерастает границ бытового пьянства и не превращается пока в болезнь, следует отметить, что проблема эта относится скорее к компетенции социологов, психологов, нежели к компетенции врачей-психиатров.
Алкоголь известен человеку давно. Скорее всего, люди научились получать его из дикорастущего винограда в самой глубокой древности, когда они ещё не занимались земледелием. Кстати, некоторые исследователи алкоголизма в головокружительном логическом скачке даже утверждали, что переход человека неолита к земледелию обусловлен стремлением получить запас плодов и зерна для выгонки веселящих напитков.
Буддизм и ислам осуждали употребление алкоголя. Иудаизм и христианство проповедовали отношение к спиртному как к «дару божьему» и допускали употребление вина в качестве ритуального напитка в определённые праздничные дни, при некоторых церемониях и таинствах.
В России, принявшей христианство сравнительно поздно, долгое время ещё сохранялись представления и ритуалы язычества, которые отчасти были присвоены христианством, отчасти продолжали существовать вопреки догматам православной церкви в виде различных суеверий и связанных с ними традиционных обрядов.
Так, явно языческие отзвуки ощутимы в обычае на Новый год и на масленнцу предаваться объедению и обильным возлияниям. Когда-то считалось («магия первого дня»), что каким будет первый день года, таким будет и весь год. Под Новый год и на масленицу ели и пили не просто много, а как можно больше.
Со временем религиозные ограничения все более теряли силу, а питейные ритуалы и обычаи стали дробиться и множиться. Пили, и пили чрезмерно, не только во время крупных аграрных и церковных праздников, но и по поводу всех религиозных праздников (а их по церковному календарю десятки!), на каждом семейном торжестве — свадьба ли, рождение ли, крестины или похороны... «Считается зазорным не предлагать гостям выпивку, — писал в 1914 г. В. Я. Канель, — водка и вино являются неотъемлемым атрибутом всякой дружеской беседы, всякого, даже делового, разговора... Искусство хорошо выпить, умение заставить других сделать то же являются лишним шансом в борьбе за существование»[2].
А сегодня? У нас бытует «обмывание» чуть ли не всякого приятного и неприятного события. Молодой рабочий получил первую в жизни зарплату — тут же находятся приятели, которые непременно тянут его в ресторан или кафе. А потом выпивки становятся постоянными после каждой получки. Кто-то приобрел новую вещь. И соседи уже в шутку намекают, что покупку «нужно обмыть». И шутка часто заканчивается серьезной попойкой. Приглашая гостей, мы как-то даже не представляем, что можно просто посидеть, выпить кофе с пирожными, посмотреть интересную телепередачу, обменяться мыслями по поводу проблем, интересующих и гостей и хозяев. Нет, мы считаем своим долгом поставить на стол бутылку коньяку и пару бутылок вина. Мы настолько привыкли поступать именно так, что без этого разговор не клеится! Написал человек книгу, защитил диссертацию, получил повышение в должности, привёз жену с младенцем из родильного дома, похоронил отца — что бы ни случилось значительное в жизни — он приглашает родственников и друзей «на рюмку».
Вот эти-то традиции, к сожалению, все ещё бытующие, и составляют одну из существенных причин вовлечения непьющих людей в круг употребляющих алкоголь.
Так, ещё в начале этого века Л. М. Коровин отмечал большое значение подражания родителям и вообще родным в процессе приобщения к «зелёному змию». По его данным, 68% мальчиков и 72% девочек, употреблявших спиртные напитки, попробовали их по предложению родителей; 23% мальчиков и 23% девочек научили пить родственники и их знакомые. Только 8% мальчиков и 4% девочек начали употреблять алкоголь тайком в одиночку или в детской компании. Эта картина подтверждается и новейшими исследованиями: примерно у 80% детей, знакомых со спиртными напитками, родители употребляют алкоголь, а нередко и злоупотребляют им.
Недавно московские психиатры (Э. С. Дроздов, Л. И. Кузнецов, И. Г. Ураков и другие), обследовав 1703 человека, страдающих хроническим алкоголизмом, выявили огромное значение алкогольных традиций, нашедших благоприятную почву в определённой социальной микросреде. В семьях этих больных отрицательное отношение к алкоголю констатировано лишь в 20% случаев, «умеренное» пьянство считалось допустимым в 70% случаев, а в 10% семей поощрялось тяжёлое опьянение. Что касается компании (знакомые, друзья, сослуживцы) тех же больных, то осуждение употребления алкоголя имело место лишь в 4% случаев, умеренное пьянство поощрялось в 43% случаев, а тяжёлое пьянство практиковалось в 53% случаев. При этом более чем в половине случаев в компании считалось, что чем больше может выпить человек, тем он «мужественнее».
Я не хочу сказать, что люди должны вовсе избегать употребления спиртного. Это было бы верно только применительно к некоторым категориям больных, когда необходимо абсолютное воздержание от алкоголя. Хорошее вино в умеренных количествах — одно из чудес земных. Но в том-то и беда, что иногда мы теряем чувство меры и превращаем это чудо в свинство. И в утрате чувства меры играют роль и слишком широкие алкогольные традиции.
Моё детство прошло в деревне Сакме на Большом Иргизе. Во мне и сейчас живёт любовь к перемежающимся дубовыми лесами полям, к солнечному лету наших мест, когда воздух, пронизанный пересвистом сусликов, дрожит и колеблется над поверхностью земли и течёт и течёт куда-то...
Здесь, в соседнем селе Березове, я окончил школу и, как медалист, без экзаменов был зачислен на факультет гигиены Первого московского мединститута. Я знаю, что некоторые врачи-лечебники смотрят на санитарных врачей несколько свысока. Они неправы. Гигиене принадлежит будущее — это уже трюизм. Да и не в перспективах дело. Я просто любил свою работу и постоянно ощущал, что она очень нужна.
О студенческих годах я не буду рассказывать — они проходили так, как и у всех. Почти как у всех. Правда, на первом курсе меня чуть было не отчислили из института. А получилось это потому, что, приехав из деревни в столицу и сразу почувствовав, как сильно отстаю от городских студентов в общем развитии, я набросился на спектакли и концерты, постоянно бегал по музеям, выставкам, картинным галереям и в библиотеке читал не анатомию и гистологию, а стихи Блока, повести Кнута Гамсуна или монографии о Пикассо и Эль Греко...
Мой день начинался в пять утра. Наскоро и кое-как позавтракав (деньги уже были потрачены на билеты в консерваторию и на книги), я бежал в аудиторию на Моховой улице, где нам читали лекции первые два года. Здесь стоял старенький, плохо настроенный рояль. До прихода студентов у меня шёл урок музыки. Мне хотелось научиться немного играть для себя. Я не бился подолгу над гаммами и упражнениями и довольно скоро перескочил на разучивание несложных пьес вроде «Киарины» из шумановского «Карнавала» или «Октября» из «Времен года» Чайковского.
Вообще в ту пору я почти все время отдавал музыке. Грампластинки стали моей страстью. Отказываясь от обедов, покупал я Глюка, Бетховена, Шопена, Рахманинова, Сибелиуса, Прокофьева. Если мне удавалось достать партитуру приобретённой грамзаписи, я разбирал новую вещь со всей тщательностью, листая ноты при прослушивании. Когда нот не было, пластинка все равно проигрывалась до тех пор, пока я не заучивал запись наизусть.
Понемногу я научился ценить не только само музыкальное произведение, но и исполнителя. А это, поверьте, не так уж легко, как кажется. И здесь мне помогло сравнение записей одной и той же пьесы для фортепьяно в исполнении Рахманинова, Софроницкого и, к примеру, Аксельрода. Меломанические увлечения довели меня до того, что, услышав звонок трамвая, я помимо воли продолжал мысленно этот резкий звук в какую-нибудь мелодию. Так же действовали шум автомобильного мотора, скрип двери и другие не музыкальные звуки. Прогуливаясь по лесу, я насвистывал любимые мелодии, а иногда забывался даже на эскалаторе метро и начинал вдруг напевать «Элегию» Рахманинова.
Незадолго до начала лекций я прекращал свои музыкальные упражнения по самоучителю и забирался на верхние ряды аудитории. Лекцию слушать я не собирался, и, конечно, не столько потому, что все материалы в достаточном объёме можно было найти в учебниках, но больше всего по той причине, что в портфеле у меня лежала монография доктора Яремича, написанная отнюдь не о какой-нибудь болезни, а о художнике Врубеле. Два или четыре часа лекций я читал эту монографию или другую книгу по искусству.
Многочисленными исследованиями социологов давно твёрдо установлено, что пьянство и алкоголизм тесно связаны с тем насколько человек увлечён своей работой, как он проводит свободное время, каков уровень духовных запросов индивидуума.
«Чем выше уровень образования, тем больше стремятся его повысить; чем культурнее человек, тем менее удовлетворён он своим культурным уровнем; чем богаче человек духовно, тем больше стремится он к культурным ценностям. Все эти особенности и устремления в принципе плохо согласуются со злоупотреблением алкоголем»[3].
Нужно оговориться, что модус использования свободного времени и высокий уровень духовного развития, хотя и играют очень важную роль, не являются единственным и безусловным фактором, защищающим личность от возникновения пристрастия к спиртным напиткам.
Не говоря уже о биологических моментах, существует немало чисто социальных явлений — конфликты в трудовом коллективе, неумение осознать своё призвание и «найти себя в жизни», а следовательно — неудовлетворенность работой, неблагополучие в семье и т. д., которые так или иначе способствуют появлению стремления к алкоголю.
Сказать, что пьянство — пережиток капитализма, по существу, ничего не сказать. Действительно, у нас давно уничтожены классовые причины алкоголизма, ушли в прошлое экономические причины — безработица, нищета, неуверенность в завтрашнем дне. Но социальные причины, конечно, имеются. И их надо продолжать изучать самым серьёзным образом.
Однако вернёмся к проблеме заполненности свободного времени. Помимо увлечения искусством, литературой, музыкой, помимо различных видов коллекционирования (разве видел кто-нибудь пьяницу-коллекционера?!) особо важную роль в деле массовой профилактики пьянства играет спорт. Активное занятие спортом, во-первых, почти исключает алкоголизм, ибо большие физические нагрузки и строгая дисциплина спортивных обществ делают пьянство среди спортсменов явлением редким. Во-вторых, вся атмосфера спортивного коллектива, горячая увлечённость занятиями, предельная эмоциональность в борьбе за результаты — все это не позволяет переключать внимание спортсмена на какие-либо иные средства самовозбуждения.
Увы, при всей массовости нашего спорта более детальные социологические исследования выявляют, что спортом в нашей стране занимаются главным образом юноши и молодые мужчины. Среди женщин старше 35 лет практически совсем нет спортсменок. Да и среди мужчин этой возрастной группы спортсменов в три с половиной раза меньше, чем среди мужчин 20 24 лет.
Тут есть нал чем подумать! Нам нужны не только то великолепные грандиозные спортивные сооружения, которые построены и ежегодно строятся в Советском Союзе. Пора перейти и к более капитальным ассигнованиям на малые спортивные комплексы, а комсомольцам ещё больше уделять внимания расширению сети спортивных площадок, вовлечению в занятия спортом каждого молодого человека.
