Наука об алкоголе

Опасные люди

— В барокамере страшно?

— Не думаю. Там же есть бар.

Оглавление

Говорят, что крысы чрезвычайно разумны, умеют передавать друг другу информацию и предупреждать об опасности. Известен случай, когда крыса не подпускала другую крысу к отравленной приманке.

Вот такого бы разумного человека да в застолье, чтобы предупреждал несмышленых людей об отравленной приманке, то бишь о бутылке. Но за столом сидит другой человек, который, в отличие от разумной крысы, как раз уговаривает отведать яда-алкоголя.

Что же это за человек?

Это дядя Вася. Или Николай Николаевич. Или Семен Семенович. Впрочем, зваться он может по-разному. Возраст неопределенный, от 30 до 70. Физически крепок. Нервы капроновые. Как правило, имеет неплохую специальность и зарабатывает прилично. Но главное его достоинство в другом.

Он как бы идеолог застолья. Пьет так вкусно, точно в его рюмке нектар, а не водка. Закусывает аппетитно, с хрустецой — на его зубах похрустывает даже колбаса. И не пьянеет, становится лишь веселее. Впрочем, он свою норму знает уж хотя бы потому, что принимает ее постоянно.

Дядя Вася — Николай Николаевич — Семен Семенович извергает тосты, шутит, рассказывает анекдот, острит, поет. Кому же от него больше всех достается. Прежде всего алкоголикам, которые пьют беспросыпно бормотуху и «кумушку», «жужку» и «косорыловку», «белую горячку» и «дериглазовку», «стенолазку» и «плодтошниловку»... Потом достается тем, кто не умеет пить, то есть перепивает, не зная своей нормы. А затем он морально изничтожает тех, кто совсем не пьет. Тут идут в ход рассказы о стариках горцах, выпивающих ежедневную рюмку и живущих более ста лет; о дворянах, без вина не обедающих; о мужественности, коей пристала некоторая нетрезвость.

Известно, что алкоголь действует на всех неодинаково. Примерно у 5 процентов людей опьянение внешне не проявляется даже при высокой концентрации алкоголя в крови — до 0,2—0,3 процента. А если этот человек весел и неглуп... Да он опаснее любого алкоголика, ибо алкоголик губит лишь сам себя. Дядя Вася же за свою жизнь вовлечет в пьянство не одного человека. Пусть сотни лекторов хоть обкричатся о печени, им не поверят, потому что дядя Вася пьет, а у него отменная печень, он здоров, весел, работает, в доме полный достаток. Везде успевает. Пьян да умен — два угодья в нем. Умеет жить.

Это ли не идеал для незрелого молодого человека, имеющего слабенькую культуру?

Если обольщенные люди понаблюдали бы за крепкими выпивохами длительный период и со вниманием, то заметили бы, что время для этих крепеньких течет быстрее, чем для трезвенников. Они как бы спешат — работать, жить, выпить... Словно жизни им отпущено меньше. Так оно и есть, потому что меняются они скорее непьющих.

У меня есть давнишний приятель. Умный человек, хороший работник, надежный товарищ, крепкий мужчина. Но выпивает. Я знаю его лет двадцать — всегда выпивал. Спрошу, уловив запашок:

— Пивка выпил?

— Старик, триста граммов коньячка вдел.

Я только удивлялся его здоровью. Другого от таких ежедневных доз давно свалило бы. Он не меняется. Но как-то глянул я повнимательней, отстраненным и свежим взглядом.

Румянец оказался мельчайшей сеточкой ярких кровоизлияний. Кашляет и часто болеет воспалением легких. С женой развелся — была милая женщина с двумя детьми. Он вновь женился на какой-то непонятной мне девице, нервно курившей, шумливой, разрешавшей каждодневно возвращаться нетрезвым. И работу переменил, перейдя с ответственной на рядовую, на спокойную.

Остался ли он умным человеком и надежным товарищем? Не знаю. О чем бы мы ни говорили, что бы ни делали, куда бы ни шли, я постоянно ловлю его нетерпеливо-ждущий вопрос, как бы висевший в воздухе: когда же я угощу его рюмкой?

В сущности, нет никаких крепких людей. А сколько раз указывали на этого моего приятеля — вот, мол, пьет — и никакого вреда, все, мол, зависит от организма. Сколько юнцов и разных прочих вились вокруг него, угощаясь и учась? Как еще раз не вспомнить слова Л. Толстого: «Пьяницы стали пьяницами только оттого, что непьяницы, не делая себе вреда, научили их пить вино, соблазняя их своим примером».

Я вот думаю — войны, голод, моры, стихийные бедствия... Они кратковременны, люди их в конце концов перебарывают. А пьянство ежегодно уносит жизни и здоровье — и все молчат. Что-то я не видел ни антиалкогольных демонстраций, ни митингов, уж не говоря про бунты.

Почему же? Да потому, что неизвестно против кого протестовать. Потому, что у пьянства есть могущественные пособники. И кто же они?

Мы, все, каждый из нас.

Письмо в редакцию было озаглавлено одним металлическим словом «Жестокость!». Да и начинала его Анна Сергеевна Пономарева тревожно, криком души, описав событие, имевшее место в Московском парке Победы:

Он тихо лежал лицом вниз, обе его ноги были в пруду. Нога, которой он хотел оттолкнуться, провалилась в воду, не достав дна. Другая беспомощно покоилась на земле, обнажив полную силы мышцу из-под вздернутой брючины. Любое движение мужчины могло оказаться последним — он сползал все ниже и мог упасть в воду. Висел уже давно, видимо, ослаб... А природа щедро ласкала солнцем деревья и кусты, обдавая прохожих свежестью воды. Прохожие шли мимо. Прошел холеный мужчина. Прошла женщина. Пробежал мимо спортсмен. На мостике собрались зеваки и ждали, что будет дальше, обмениваясь гипотезами, мирными репликами, неуместными остротами, и ни в одну голову не пришла мысль протянуть руку помощи. Что это?

Остановимся, чтобы возмутиться. Что это? Посреди города, посреди людного парка, посреди бела дня гибнет человек, и никто не хочет помочь. Правда, легкое недоумение начинает застилать строчки. Я допускаю, что мог пройти мимо один человек, два, в конце концов три человека. Но чтобы все прохожие оказались равнодушными... Впрочем, вернемся к письму.

Так никто и не помог. Тогда Анна Сергеевна обратилась к хромому человеку, который согласился помочь. Они вдвоем — инвалид и шестидесятилетняя женщина — протянули мужчине костыль и оттащили его от пруда.

Теперь взглянем на спасенного глазами его спасительницы: «На дорожке стоял молодой мужчина, черные волосы всклокочены, лицо отекло, глаза влажно-красные... Стоял молча, расставив онемевшие от холодной воды ноги. Тело было непослушно от долгого лежания в неудобной позе».

Эти строки опять вызвали легкое недоумение. Допустим, тело сделалось непослушным от «долгого лежания в неудобной позе». Но почему отекло лицо и стали влажно-красными глаза?

Последующая фраза повергает в окончательное недоумение: «Инвалид встал на костыль и пошел своим путем, довольный, что спас человека от милиции».

Да, правильно, спасенный оказался пьян — иначе ему хватило бы одного движения, чтобы выбраться на ровное место. Пономарева кончает свое письмо так: «Он мог бы свалиться в воду и утонуть. Пусть он пьяный, а разве пьяного не жалко?»

Стоит заговорить о пьянстве, как жалость тут как тут. Жалеют жен пьяниц и самих пьяниц; жалеют, когда они валяются на асфальте и их забирает милиция; жалеют, когда гонят их с работы и не пускают в метро... А ведь эта жалость за счет других, за счет тех, на шее кого пьяница сидит,— за счет той же семьи и общества. Помогать пьяным — значит потакать пьянству.

Поэтому автора письма о мужчине с влажно-красными глазами я считаю человеком опасным — человеком, потакающим пьянству.

В брошюрке под оригинальным названием «Пьянству — бой!» прочел: «...оказываем прямую помощь в сохранении жизни человеку, находящемуся вследствие опьянения в беспомощном состоянии, особенно осенью и зимой. Ради этого стоит работать, не жалея ни сил, ни времени». 

Пусть меня упрекнут в жестокости, но ради этого работать, не жалея сил и времени, я не стал бы. Признаюсь, что я не поднимаю лежащих пьяных. Не только потому, что насмотрелся на них и наподнимался, работая следователем.

Кстати, уже оставив эту работу, поднял однажды зимой приличного гражданина, не походившего на алкоголика. Он сидел в сугробе и делал прохожим таинственные знаки. Я их расшифровал, как просьбу о помощи. Подхватив его под микитки, отвел на какой-то приступочек и усадил. Он слабо улыбнулся, погладил меня по голове, то бишь по зимней шапке, а затем ловко и скоро снял с меня очки да как хрястнул их о кирпичную стену. Я не утерпел и слепо отвесил ему пощечину. Какой финал? Нас обоих доставили в милицию с заключением свидетелей — драка собутыльников.

В одной из своих повестей я рассказал про мать хулигана, которая принесла задержанному сыну горячего супчика, влив туда полтора стакана водки. Теперь о другой старушке, более типичной...

Муж у нее был алкоголик, сын крепко выпивающий, зять пьющий умеренно. Всю жизнь она страдала от водки. И эти невзгоды легли на ее лицо какой-то иконописью — худое, потемневшее, нервное. Казалось бы, должна ненавидеть пьянство лютой злобой. Как бы не так.

Увидев распростертое на асфальте тело, поднимет, поправит, пыль сдует, до дому доведет. Попроси ее, старую, сбегать за водкой — сбегает. Не раз носила поллитровки парням в спецовках. Выпивохи со двора стучат к ней насчет стаканчика или куска хлеба на закуску. Денег на водочку всегда одолжит. В общественном транспорте, будь пьяному хоть 16 лет, непременно уступит место. Не усталого пожалеет, не обиженного, не честного, не порядочного, а пьяненького. И когда повысили цены на спиртное, она возмущалась погромче алкоголиков.

Подобных старушек я считаю опаснейшими людьми.

Но бывают пособники иного сорта, добрые люди, которых и винить-то грех. Расскажу про случай с Аллой Семеновной, опустив ее фамилию.

Она пришла на Финляндский вокзал, чтобы съездить в Зеленогорск. Вдруг к ней подошел человек лет тридцати и спросил:

— Скажите, вы попадали в затруднительное положение?

— Конечно,— оторопела она.

— Видите ли, я приехал из Кемерова. И у меня украли чемодан с деньгами, бумагами, вещами. Даже электробритвы нет...

Алла Семеновна присмотрелась к незнакомцу. Лицо худое, рубашка несвежая, костюм мятый и вроде бы пропитан пылью.

— Третий день ночую на вокзале, нет денег на обратную дорогу,— перехватил он ее взгляд.— Прошу вас, дайте хоть полтинник.

— Конечно-конечно...

Она дала трешку. Их обступила жиденькая толпа.

Люди охали, вздыхали, советовали, а главное — совали полтинники и рубли.

В Зеленогорск Алла Семеновна ехала со светлым лицом. А приехав на дачу, села за стол и начала писать: «Дорогая редакция! Вы не представляете, как добры ленинградцы...»

Возвращалась она вечером. Выйдя из поезда, она тут же, на перроне, столкнулась с тем же самым обворованным человеком. С ним было еще двое граждан, помятых и потрепанных почище его.

Знакомый Аллы Семеновны, не узнав ее и преодолевая языком земное притяжение, выдавил:

— Полтинничек... до Витебска...

— Туда,— подсказал приятель.

— И обратно,— уточнил другой.

Письмо в редакцию о доброте ленинградцев лежало в сумочке Аллы Семеновны...

Уголовный кодекс подстрекателей и пособников считает соучастниками преступлений. Вот почему выпивох-заводил, то есть подстрекателей, и псевдодобреньких, то есть пособников, я считаю опасными людьми.

Кажется, я подошел к главному — как с пьянством бороться. Начну с пропаганды, ибо сначало было слово...