Наука об алкоголе

А совесть?

— Разве пьяницы люди?

— А кто?

— Это же теплые трупы.

Оглавление

Алкоголь разрушает мозг, печень, клетки, наследственные структуры... А совесть, душу? Меня прежде всего они интересуют — как совести, как душе живется в винных парах? Они ведь понежней мозговых клеток...

У врачей прошлого века были весьма оригинальные и точные определения — нравственное помешательство, этическая тупость, означавшие, что пациенты не различают добро и зло, хорошее и плохое. Эти люди считались больными. Так вот, пьющий человек непременно впадает в подобную «этическую тупость». Хорошо сказал Л. Толстой: «...чем больше одурманивается человек, тем он более нравственно неподвижен...»

Медики говорят иначе — распадается личность. И этот распад психологи доказывают экспериментально...

Двум группам людей — здоровым и алкоголикам — показывали слайды вызывающие различные стимулы: стремление к общению, пищевой, сексуальный и алкогольный. И в этот момент у них измерялась электрофизиологическая реакция. Почти у всех алкоголиков самая яркая вспышка спектра пришлась на алкоголь, чего не было у здоровых (у них — на пищу). Но ведь это не что иное, как психофизиологическое обоснование психической перестройки иерархии мотивов. Говоря проще, отринуто все, кроме алкоголя.

Этическая тупость, нравственное помешательство, распад личности... Все это про душу, про совесть.

Пьянство в основном держится на бездуховности, а бездуховность стоит рядом с безнравственностью. А уж если бездуховность, да еще и пьянство... Впрочем, каким бы человек ни был способным, умным, волевым и талантливым, действие алкоголя на его душу однозначно — она не устоит. Этот процесс может быть медленным и скрытым, но он идет неумолимо, как время. И в этом процессе меня удивляет человеческая совесть. Как она держится, не поддается, дрожит...

Кто не слышал осточертелого: «Ты меня уважаешь?» А задумывались ли, почему пьяницы так упорно добиваются уважения? Совесть их мучает, тоска их грызет... Комплекс неполноценности, ибо пьют. И если трезвыми они этот комплекс подавляют, то пьяными начинают им мучиться и пытать окружающих про уважение.

Я знаю неплохого, в сущности, человека. Когда он нетрезв, то говорит со мной, обнимается, целуется, приглашает в гости, загадывает совместные работы... Трезвый же шмыгает мимо, стыдливо отвернувшись. Кстати, по этой причине труднее выявить алкоголиков-женщин, ибо они больше стесняются и поэтому пьют в одиночку.

Я пытал вопросами двух здоровенных парней — зачем они, отправляясь на грабеж, хватили по стакану водки? Боялись, что их поймают? Нет, дача на отшибе. Боялись хозяйки? Нет, старушка ветхая, они ее связали. Последовали старым блатным обычаям — «шли мы раз на дело, выпить захотелось»? Нет, не судимы и блатную жизнь не знают. Может быть, алкоголики? Нет, непьющие. Так зачем же пили?

После долгих разговоров я добился ответа. Пили потому, что стыдились взгляда старушки. Совесть глушили.

В этой неравной борьбе алкоголь побеждает. Уже упоминавшийся Гуфеланд сказал о вине и душе: «...что особенно свойственно сему яду и должно устрашить каждого совестливого человека, так это умерщвление благороднейшей части нашего бытия — души. Она теряет под конец всякое чувство к благородному и прекрасному».

Благородное и прекрасное. Я приведу довольно длинную выписку из протокола:

См. ссылку

Мне возразят, что дело тут не только в пьянстве, а и в личности этого автолюбителя. Тогда еще две истории...

Из большого села в близлежащий город приехал человек и стал посещать односельчан, которых жило тут немало. Каждому он приносил новость: такой-то помер, такой-то женился, у такого-то родилась двойня, такой-то утонул, царство ему небесное... И, как односельчанами уполномоченный, собирал деньги на венки и подарки. Оказалось, что никто его не уполномочивал, никто не умер и не родился. Собранные деньги пьяница пропил.

Вторая история...

Жительница одного из новых районов как-то рано утром вышла на балкон. Стоял сентябрь, было прохладно. Она посмотрела вниз, на город. Ее рассеянный взгляд слегка задержался на балконе, который был выше и под углом; в сущности, она видела лишь его короткий бок. К этому боку, к редким металлическим прутьям с той стороны, привалилась пара какой-то странной обуви — не туфли, не ботинки. Старенькие, потрепанные, но главное, стояли они, точно в строю — пятки вместе, носки врозь. Видимо, с той стороны их чем-то придавили. Днем женщина еще выходила на балкон, но обуви уже не было. Ну, не было и не было.

Однако на следующее утро, часов в семь, стоявшие туфли (или калоши?) она увидела вновь. И так повторялось четыре дня. Женщина недоумевала... Если просушка, то почему выставляется на ночь? Что за странная обувь? Почему такое странное однообразие — торчком, пятки вместе, носки врозь? Что их удерживает в таком положении?

Тогда любопытная женщина вынесла на балкон стул и встала на него, чуточку увеличив обзор. И увидела ноги...

Приехавшая милиция обнаружила под кроватью труп. Нет, не убийство, а предельная потеря совести.

В этой квартире жил сын-пьяница с престарелой и больной матерью. Она умерла. Чтобы получить за нее пенсию, до которой оставалось несколько дней, сынок о смерти не заявил и ждал почтальона. А на ночь вытаскивал труп на балкон, на холодок.

Почти криминальная история. А сколько их — криминальных...

Муж-алкоголик просил у жены денег на водку. Она не дала. Тогда он схватил кухонный нож, подошел к кроватке и замахнулся на девятимесячного ребенка. Или деньги, или убьет своего собственного сына! Мать, разумеется, бросилась под нож. И все-таки алкоголик ребенка ножом задел.

Полнейшее вырождение личности. Как не вспомнить слова Достоевского: «Вино скотинит и зверит человека...»

Сколько бы историй ни вспоминалось, усыхание совести у алкоголиков не перестает удивлять безысходным перерождением личности...

С геологической партией работал я в Приморском крае, на Уссури. Били мы шурфы на Медвежьей горе. Руководила нами геологиня, женщина лет тридцати. Она всем нравилась, может быть, поэтому дело шло дружно и споро. Мы знали, что она не замужем, отчего любили ее еще больше.

Но вот в партии появился новый шурфовщик Алексей, только что отслуживший в армии. В нашу геологиню он влюбился сразу. Казалось бы, люди они разные — она старше его на шесть лет, высшее образование, ленинградка. Но любовь есть любовь. И мы были рады за геологиню, ибо Алексей всем приглянулся. Статный, открытый, мастер на все руки — бьет шурфы, чинит инструменты, моет шлихи, ловит рыбу, ремонтирует грузовик...

Мне он нравился каким-то материнским отношением ко всему живому. Геологи и геофизики, молодые ребята, вырвавшись из города, старались все бегающее ловить и убивать. Малопулька не смолкала. Стреляли уток, змей, белок, цапель, черепах... Алексей сразу возмутился. Его не послушали. Тогда ящичек, где лежал запас патронов, как бы случайно кувырнулся с кормы плоскодонки в желтые скорые воды Уссури. Стрельба прекратилась.

Перед моими глазами так и осталась галечная коса. На теплых камешках лежит громадная черепаха, похожая на опрокинутую миску. Рядом с ней расположился студент с топориком и терпеливо ждал, когда она высунет голову. Отрубить, ибо на обед задуман черепаховый суп. Но подходит Алексей, показывает студенту на какую-то птичку, хватает черепаху и забрасывает в реку...

В конце полевого сезона Алексей и геологиня съездили в райцентр, в загс. На Медвежьей горе была скромная свадьба. Накрыли стол на сдвинутых вьючных ящиках. Всю ночь сидели у костра и пели песни под гитару.

Потом молодожены уехали в Ленинград. Я из партии ушел, но слухи о них доходили: Алексей по настоянию жены пошел учиться, у них родилось двое детей, получили трехкомнатную квартиру. Правда, потом кто-то сказал, что дважды видел Алексея пьяным. А потом между нами пролегло время...

Как-то на автобусной остановке меня окликнул недобритый и недоодетый мужик. Боже, Алексей... Лицо серое и пугливое, голос простуженный, глаза виноватые...

— Двенадцать лет не виделись,— сообщил он.

— Ну что ты, как ты?..

— То в жар, то в холод; то в жажду, то в голод,— усмехнулся он.

— Ты что-нибудь кончил?

— Нет.

— Где работаешь?

— Я не работаю, я скрываюсь.

И он воровато огляделся. Погружаться в перипетии его жизни место было неподходящее. Поэтому я спросил главное:

— Как наша геологиня?

— От нее-то я и скрываюсь...

— Почему?

— Гадюка петляная! Алименты на двоих детей хочет содрать...

— На детей... твоих?

— Ну и что? — ощетинился он.

Я молчал, не в силах соединить двух людей— того, с Медвежьей горы, и этого, недобритого-недоодетого.

— Алексей, а как же та черепаха? — тихо спросил я. Он облизнул губы, глянул по сторонам, к чему-то присматриваясь, и тоже понизил голос:

— Рублик не дашь?

Социологи высчитали, что один пьяница мешает жить четырем-пяти человекам. Не верю я в эти цифры. Не пятерым, а десяткам и сотням! Жене, детям, родителям, знакомым, соседям, сослуживцам... Плодами плохой работы... Видом своим, а ведь он дважды в день ездит в переполненном транспорте... Ходит в магазины... Человек без души, которую он пропил, мешает всем.

Я вспоминаю притчу, вычитанную у Л. Толстого...

Дьявол обманом проник в келью монаха и предложил совершить одно из трех преступлений: убийство, прелюбодеяние или опьянение. Монах выбрал опьянение, полагая, что этим он никому не навредит, кроме себя. Выпил. Но, захмелев, пошел в село и спьяну совершил прелюбодеяние. А потом, защищаясь от вернувшегося мужа, убил его.

Пьянство — это всегда преступление. Моральное. Впрочем, от которого недалеко и до уголовного.