Оглавление
Термин
«анозогнозия» первоначально употреблялся в невропатологии при описании
органического повреждения головного мозга. Он означает неспособность больного
осознать свою болезнь в силу поражения именно того органа, с помощью которого
любая другая болезнь и должна осознаваться. Примерно то же самое происходит и
при алкоголизме; длительное употребление алкоголя ведет к разрушению высшего
уровня сознания — морального, этического, с помощью которого человек обычно
осознает, чувствует свою ответственность перед другими людьми, совестится, если
не выполняет своих обязательств, т.е. ведет себя бессовестно. Именно поэтому
он остается глух к любым призывам морально-этического толка, непробиваемой
становится его совесть, потому что ее становится все меньше. Кроме того,
алкоголизация ведет, как правило, к снижению чувствительности, анестезии
импульсов боли, сигнализирующих о патологических изменениях в печени,
сердечно-сосудистой системе и т.п. Поэтому временное прекращение приема
спиртного, снимая анестезирующий эффект, дает ему возможность почувствовать,
что он болен, по крайней мере соматически, телесно. Но в соответствии с общим
парадоксальным характером пьянства эти спасительные сигналы ведут к совершенно
противоположному поведению: вместо того чтобы остановиться, задуматься и начать
лечение больного тела, человек «взбадривается» психологически старым испытанным
способом, заглушая боль пьянством. Поэтому алкогольная анозогнозия «имеет не
органическое, а психологическое происхождение, и скорее связана с «нежеланием»
понять болезненность своего пьянства, чем с неспособностью это сделать»
(Бехтель, 1986). По той же причине человек прозревает и становится доступен
аргументам против его пьянства, когда алкоголь вместо былого, хотя бы и
временного, облегчения страданий приносит еще большие муки.
В
значительной степени нежелание признать себя больным обусловлено
социально-психологически. В самом деле, что означает в нашем обществе признать
себя алкоголиком? Это значит сказать: «Я слабоволен, я тряпка, я не (умею пить)
как все, я ущербен, я ненадежен, я пропащий человек, мое субъективное „Я " — гадко
и омерзительно». Кто же при теперешнем малограмотном и малосведущем отношении к
алкоголизму — этому раку души и тела — найдет в себе силы сказать: «Да, я —
алкоголик»? Таких смельчаков нашлись бы единицы даже при стопроцентной гарантии
исцеления, которая, кстати, весьма далека от этого идеала. В большинстве же
случаев человек избирает одно из двух широко распространенных продолжений
«самодовольного» пьянства: либо начинает борьбу в одиночку, с помощью силы
воли, так называемым атлетическим способом; либо бросается укреплять
пошатнувшиеся бастионы психологической защиты.
Так
или иначе потатор вступает в третий этап — кризисное пьянство. В первом случае
изнурительная борьба в одиночку заканчивается срывами, так сказать, временной
капитуляцией, которая, однако, по серьезности своих последствий может далеко
превосходить прежний этап. Начинаются запои, во время которых организм как бы
компенсирует возникший дефицит наркотика, соответственно усиливаются и внешние
санкции, нарастают патологические сдвиги в соматическом здоровье. Во втором —
при самых причудливых системах аргументации и в внешне демонстрируемой бравады,
бесшабашности в стенах психологической защиты появляются трещины и бреши,
вызванные настолько очевидными поражениями во всех практически сферах
жизнедеятельности, что в общую картину жизни допускается возможность ошибки при
оценке своего состояния, потатор даже может согласиться на посещение врача или
лечь в больницу. Однако через некоторое время, заделав пробоины, пьяница вновь
отправляется по старому пути. Но постепенно он обнаруживает, что теряет
последние позиции.
Наступает
последний этап — безысходное пьянство. Потатор платит природе, обществу и
алкоголю за иллюзорные «блага» реальные проценты по самым суровым векселям.
Как
правило, уже к началу этого этапа ослабевает действие всех трех факторов,
поддерживавших раньше алкогольное поведение: утрачивается социальная поддержка, снижается эйфоризирующий
эффект алкоголя при одновременном падении толерантности, ухудшается до низшей
точки социальное, психическое и физическое состояние. Утрата профессиональной
квалификации, частые увольнения, скандалы и весьма часто разрыв с семьей,
родственниками, сопутствующие пьянству заболевания: сердечно-сосудистые, цирроз
печени, импотенция и множество других — превращают прежнего кутилу в никому не
нужную развалину, социальный труп. На этом этапе у потатора, так же как и на
других, существуют варианты продолжения.
Наименее
трагический для него субъективно — это быстрая физическая и моральная
деградация на фоне прогрессирующей энцефалопатии. В этом случае алкогольная
анозогнозия как бы растворяется в подлинной анозогнозии, больной мало что
соображает, ткань его мозга к этому времени начинает напоминать фетровую шляпу,
изъеденную молью, которая годится разве что на украшение огородного пугала, но
самому больному все уже безразлично, он возвращается к уровню чисто
биологического существования.
Другой
возможный вариант — попытки вернуться в мир людей. Они могут быть совершенно
искренними, могут быть просто очередным маневром, но они предпринимаются и
заключаются обычно в следующем. Потатор открыто признает, что болен,
«подвержен», что существенно облегчает психологически его жизнь. Он уже не
должен пытаться скрыть причину своих поступков, не притязает более на статус
нормального человека и, более того, извлекает некоторые дополнительные ресурсы
сострадания у окружающих («Что с него возьмешь — алкоголик, несчастный
человек»). Одновременно, принимая на себя роль больного, потатор обещает
«завязать», что удается сделать на некоторое время, до очередного
«чрезвычайного случая». Исчерпав и эту возможность, потатор прибегает к приему,
который у клиницистов известен как симптом «последнего раза». С различной
степенью театральности потатор заявляет: «Вот сегодня (сейчас) выпью и все.
Конец пьянству». Очередной срыв демонстрирует безнадежность и этой акции, какое
бы значение ей ни придавалось. И в этой ситуации он имеет два варианта
продолжения. Один из них состоит в том, чтобы махнуть на все рукой, признать,
что «жизнь пропита и пропала», и тем самым деградировать, но с наименьшими
потерями, особенно в сфере социальных отношений. Это достигается с помощью так
называемого искупительного поведения. «Такие люди в трезвом виде подчеркнуто
вежливы, предупредительны, иногда даже угодливы, исполнительны, с энтузиазмом
берутся за любую работу. …Поведение человека строится так, чтобы восстановить
свой авторитет в глазах окружающих, избавиться от происшедшей компрометации. Это
качество больных делает их «нужными» людьми на некоторых предприятиях: за
прощенный прогул они работают сверхурочно, что называется «за семерых»
(Бехтель, 1986). Это, однако, далеко не означает, что потатор действительно
смирился. Напротив, в нем клокочет оскорбленное чувство собственного
достоинства, он понимает, что эксплуатируют его слабость. Уязвленное самолюбие
часто ведет к очередному запою и прогулу, которые вновь вынуждают «вилять
хвостом», заглаживая вину, что опять унижает, и... так далее до бесконечности,
теряющейся в деградации и окончательной потере чувства собственного
достоинства. В этой связи необходимо отметить еще один психологический
парадокс. Иногда именно алкогольная анозогнозия, несмотря на все перечисленные
выше губительные последствия для развития алкоголизации, позволяет потатору
сохранить самоуважение в том объеме, который оказывается крайне необходим для
того, чтобы выбрать единственно правильный путь.
Он
состоит в том, чтобы начать возрождение, которое, как мы постараемся показать,
чрезвычайно трудно совершается именно потому, что алкоголизация поражает, перестраивает
систему ценностей потатора и в процессе излечения необходимо совершить обратную
реконструкцию, причем у взрослого, сложившегося человека. Для того чтобы
понять, что переживает алкоголик, начинающий свое восхождение с субнулевой
отметки, надо самому пережить то же чувство краха, раздавленности, страха и
безнадежности, презрения к себе и унижения перед окружающими, вины перед
близкими, которая особенно сильно прорывается в момент подведения плачевного
жизненного итога. Если добавить к этой гамме чувств вспышки раздражения,
эгоцентризма, крайнюю чувствительность к критике остатков «Я-концепции», то
стоит только удивляться силе человеческого в человеке, возрождающего новую
жизнь буквально из развалин, ибо муки этого, второго рождения так же не
поддаются описанию, как и муки первого. Своими мучениями человек платит за свою
вину: как теми, которые поставили его на грань между жизнью и смертью, так и
теми, которые делают его новым человеком. Именно поэтому так важно, завершая
анализ комплекса факторов, повседневно производящих, пополняющих армию пьяниц и
алкоголиков,
установить, в чем личная вина потатора.
Для
определения позиции по этому весьма сложному вопросу приведем два примера,
каждый из которых фиксирует два противоположных полюса: «совсем невиновен» и
«виновен безусловно». Между ними — в этом диапазоне — широчайший спектр
степеней конкретной индивидуальной вины. Трагичность обоих примеров велика тем
более, что они не условны, не выдуманы, а взяты из жизни.
Пример
первый. Ребенок в возрасте... нескольких дней, но уже с признаками
сформировавшейся биологической зависимости от алкоголя. Он ничего не может и не
имеет выбора.
Пример
второй. Человек с большой буквы, в расцвете сил. Сильный, смелый, умный,
красивый, богатый, знаменитый, любимый и любящий, спортсмен, путешественник,
мыслитель с огромным жизненным опытом (в том числе и опытом борьбы с
алкоголем). Он многое, намного больше других, знает, умеет, но при огромном
разнообразии имеющихся выборов не делает единственно правильного. Вот что он
пишет.
«Я был так счастлив. Оправившись от
тяжелой болезни, я очутился в объятиях любимой женщины. Затрачивая меньше
труда, я зарабатывал теперь все больше денег. Здоровье мое было превосходно, я спал как младенец. Я продолжал
писать книги, пользовавшиеся успехом. Ни днем, ни ночью я не испытывал горя,
разочарования или сожаления. Я был постоянно счастлив. Жизнь была сплошным, бесконечным гимном, и я досадовал даже на часы
безмятежного сна, отнимавшие у меня радости, которые я испытал бы за это время,
если бы бодрствовал. И все же я пил.
(Здесь и далее курсив мой.— Я. U1.).
...Я
превратился в великолепный ходячий спиртовой факел. Он питался собственным
жаром и разгорался все неистовее. За весь день я не знал минуты, когда бы мне
не хотелось выпить. Я начал прерывать свою дневную работу на середине, выпивая
бокал после пятисот написанных слов. Вскоре я стал выпивать и перед тем, как
приступить к работе.
Я слишком хорошо понимал, чем это
грозит,
и принимал меры. Я твердо решил не прикасаться к вину, пока не закончу своей
работы. Но тут возникло новое дьявольское осложнение. Я не мог уже работать, не выпив предварительно. Я обязательно
должен был выпить, чтобы быть в состоянии выполнить свою задачу. Я начал бороться с этим... Когда я,
придя в отчаяние, уступал и выпивал, мой мозг сразу прояснялся и тысяча слов
бывала написана без всякого усилия».
Эти
слова взяты из автобиографической повести Джека Лондона «Джон — Ячменное Зерно»
— одной из самых ярких и беспощадных по своей откровенности исповедей. И по сей
день нет ничего лучшего в мировой литературе по глубине самоанализа алкоголика,
который поставил перед человечеством, самой жизнью вопрос о дилемме: алкоголь
(наркотик, интоксикант, ведущий к смерти) или внутренняя опора на этические
принципы, выработанные человечеством, психологическая убежденность в
закономерности и обязательности их торжества.
Вот
как дилемма представлена им в повести. «Одному только человеку из всего
животного царства дана привилегия мыслить. Человек силой своего разума может
проникнуть сквозь обманчивую видимость вещей и стать лицом к лицу со Вселенной,
холодно и равнодушно взирающей на него и его мечты. Он может сделать это, но
тем хуже для него. Чтобы жить полной, кипучей жизнью, чтобы быть
жизнерадостным, т. е. быть таким, каким он создан, нужно быть ослепленным
жизнью и притупленным ею. Но что хорошо, то истинно. И этот род истины, хотя и
ошибочный,— единственный, который должен исповедовать человек. Только подобного
рода истиной он и должен руководствоваться в своих поступках с непоколебимой
уверенностью, что это единственная истина и что другой истины не существует.
Человеку следует принимать за чистую монету обманы чувств и насмешки плоти и
сквозь туманы чувственности преследовать неуловимые и лживые признаки страсти.
Ему лучше не замечать мрачных сторон жизни, ее пустоты, не слишком копаться в
собственной алчности и похоти.
Человек
так и поступает. Тысячи мельком заглянули в лицо тем, другим истинам высшего
порядка и отступили перед ними. Множество людей прошли через тяжкую болезнь, и,
оставшись жить, сознательно постарались забыть о ней и не вспоминать до конца
своей жизни, ибо жизнь в этом и заключается. Они поступили правильно.
Но
тут является Ячменное Зерно и налагает свое проклятие на одаренного
воображением человека, страстно любящего жизнь и жаждущего жить. Ячменное Зерно
посылает ему свою Белую Логику, посеребренного вестника высшей истины, антитезу
жизни, жестокую и холодную, как надзвездное пространство, бестрепетную и
замороженную, как абсолютный ноль, сверкающую инеем неопровержимой логики и
незабываемых фактов. Ячменное Зерно не хочет, чтобы мечтатель грезил и живущий
жил. Он уничтожает рождение и смерть и распыляет в прах парадокс бытия, пока
жертва его не возопит, как в „Граде Страшной Ночи":— „Наша жизнь обман, а наша
смерть мрачная бездна".— И ноги жертвы, попавшей в тенета Ячменного Зерна,
направляют ее на путь гибели».
«...В
этой жизненной лжи (говорит Ячменное Зерно.— Я. Ш.), которую люди нашептывают и
передают друг другу, точно заклинания против сил Ночи, нет ничего нового.
Заклинатели, знахари и колдуны были отцами метафизики. Ночь и Курносая
представлялись человечеству людоедами, подстерегающими путников на дороге
жизни. И метафизикам во что бы то ни стало нужно было пробраться мимо них хотя
бы ценой лжи. Они были оскорблены железным законом Экклесиаста, по которому
люди умирают, как все другие животные, и конец их одинаков. Верования они
превратили в планы, религии в средства, а философию в хитроумную тактику,
искренно думая одолеть с их помощью Курносую и Ночь.
Блуждающие
огни, туман мистицизма, психические гиперболы, душевные оргии, скуление во
мраке, колдовской гностицизм, покровы и ткани слов, невнятный субъективизм,
искусственное скопление и нагромождение, онтологические фантазии, психические
галлюцинации —* вот чем заполнены твои книжные полки. Посмотри на них — все это
плоды жалкого бешенства жалких безумцев и пылких бунтовщиков — всех этих твоих
Шопенгауэров, Стриндбергов, Толстых и Ницше...
Ну-ка,
твой стакан опустел. Наполни его и забудь обо всем» (Лондон, 1925).
Писателю
казалось, что он разгадал хитроумную тактику своего врага. И торжественно
заключает: «А теперь я знаю и буду вести себя осторожно, иначе, не позволю
Белой Логике овладеть собой...»
Но
все вышло иначе, да иначе и быть не могло без опоры на силу, равную по мощи
Белой Логике. Через два года после этого вызова в возрасте 40 лет Джек Лондон
спился и погиб, был наказан той самой жизнью, простые истины которой не хотел,
не мог принять и поверить в них.
Другой
путь выбрал один из тех «пылких бунтовщиков», книги которых стояли у него на
полке, — Лев Толстой. Он, так же как и Лондон, в самом пике своей писательской
славы и житейского, внешнего благополучия, поставил перед собой вопрос о смысле
жизни, был уязвлен законом Экклесиаста и стоял на грани самоубийства, но не
постепенного, как у Лондона, а мгновенного. Между ним и этим вопросом не стоял
алкоголь, и, возможно, это спасло его, позволив предложить свое решение,
которое, будучи результатом колоссальной по своему объему мыслительной работы,
оказалось невероятно простым и столь же гениальным: смысл жизни в том, чтобы
добывать жизнь для всех.
Как
мы увидим далее, эта истина, будучи положена в основу конкретно-индивидуальной
работы с людьми, желающими вылечиться от алкоголизма, способна дать результат
не менее, а порой более эффективный, нежели другие методы, даже самые
изощренные, но мало учитывающие специфику человеческого, социального качества и
потому узкотехницистские, биологические. Этими методами можно вылечить, решить
только проблему организма.
Между
тем подход к алкоголизму как комплексному социальному недугу заставляет
задуматься над следующими словами великого русского писателя, отдавшего много
сил в борьбе с пьянством: «...только кажется, что человечество занято
торговлей, договорами, войнами, науками, искусствами; одно дело только для него
важно, и одно только дело оно делает — оно уясняет себе те нравственные законы,
которыми оно живет. Нравственные законы уже есть, человечество только уясняет
их себе, и уяснение это кажется неважным и незаметным для того, кому не нужен
нравственный закон, кто не хочет жить им» (Толстой, 1970, т. 16, с. 210).
В
этих словах Толстого заключено определение меры вины и меры наказания индивида
с одним существенным дополнением: он должен знать об этом законе и последствиях
его нарушения так же, как о законе всемирного тяготения и плате за
пренебрежение им.
Применительно
к нашей проблеме, каждый должен знать, что алкоголизация — верный (хотя и не
единственный) путь к нравственной атрофии. Они закономерно неразрывно переплетены друг с другом. Это тоже закономерность,
и пренебречь ею — значит презреть тот самый нравственный закон, о котором
говорит Толстой, а значит, и платить за его нарушение.
